Свободное психоаналитическое партнерство

 

В одном из залов на табличке можно прочесть своеобразную эпитафию: «Quello che voi siete noi eravamo; quello che noi siamo voi sarete» («Тем, чем являетесь вы, — мы были; тем, что мы есть, — вы будете»). Интересно это место тем, что за всеми посетителями строго следят смотрители зала: здесь категорически нельзя фотографировать. Свидетельство о смерти — это то, с чем лицом к лицу должен встретиться каждый пришедший, не заслоняя себя спасительным экраном гаджета и задействуя только ресурсы собственной памяти.

​

Искусствоведы отмечают особенности декора крипты в стиле рококо и барокко: растительные орнаменты, розетки, концентрические круги, цветы, пилястры и звезды на стенах и потолке выложены из тщательно подобранных костей разного размера. Именования некоторых залов соответствуют названиям частей тела, которые были использованы при их оформлении: например, Крипта берцовых и бедренных костей, Крипта черепов, Крипта костей таза. На стене одной из крипт из скрещенных высушенных рук выложен герб ордена капуцинов: одна рука, обнаженная, по замыслу принадлежит Христу, а другая, одетая в коричневый монашеский хабит, — святому Франциску Ассизскому. Сохранились свидетельства, что еще при жизни братья могли выбрать себе место в капелле: нишу, где будет установлен их скелет, и позу, которая будет наиболее гармонично сочетаться с общим сюжетом, композицией и декором зала.

​

В книге Марка Твена «Простаки за границей, или Путь новых паломников» есть замечательное описание впечатления, которое производит посещение крипты: «Мы видели изящные арки, возведенные из одних берцовых костей; удивительные пирамиды, сложенные из ухмыляющихся черепов; причудливые строения из голеней и предплечий; стены, украшенные искусными рисунками, на которых изящно изгибаются виноградные лозы из скрепленных человеческих позвонков с усиками из человеческих жил и сухожилий и цветами из коленных чашечек и ногтей. Каждая не подверженная разложению часть человеческого тела нашла свое место в этих сложных узорах (созданных, я полагаю, по замыслу Микеланджело), и тщательность, с которой была продумана и выполнена каждая деталь, говорила о несомненной любви художника к своей работе и о его высоком уменье» [1].

​

Существуют различные объяснения, почему монахи вместо захоронения стали обходиться с останками именно таким способом. Согласно одному из них, это делалось с целью почтить усопших и расположить их наиболее гармоничным образом в ожидании Второго пришествия. Не стоит бояться смерти — в христианской традиции она есть не более чем новая точка отсчета. Тем, кто еще причисляет себя к миру живых, посещение крипты должно напоминать о тщетности жизни, бессмертии души и значимости подготовки к переходу в загробный мир (благие дела, покаяние, праведные помыслы, искупление грехов и прочие атрибуты ритуалов самоуспокоения).

​

Но интересным представляется не столько содержание и смысл, вложенный в создание подобного интерьера, сколько сама его форма: мы имеем здесь дело не просто со строгим утилитарным порядком (который выступает на первый план, например, при выстраивании штабелей черепов в парижских катакомбах), но с привнесением элементов искусства, с феноменами украшения, красоты и эстетики — того, что больше всего задевает при посещении крипты, привносит ощущение неуютности, избыточности, чрезмерности. Возникает вопрос: неужели для человеческого стремления всюду учредить какую-либо структуру даже уважение к смерти (или страх перед ней) не является преградой?

​

В работе «Неудобство в культуре», рассуждая о том, что составляет саму сущность культуры, Фрейд затрагивает понятия порядка и красоты. Можно сказать, что, как только человек привносит некоторый порядок в свою деятельность, в этом месте и возникает культура (от лат. «возделывание»): отныне почва заботливо обработана, растения посажены, дети ухожены, построены дома, отточены специальные орудия труда. Однако там, где возникает порядок, от него сразу же отслаивается определенный остаток, излишек, который на первый взгляд кажется «бесполезным»: например, цветочная клумба, которая служит уже не только утилитарным целям выращивания лекарственных растений, но и украшению двора, или цветочные горшки на подоконниках, заботливо подобранные по цвету и размеру так, чтобы они подходили к интерьеру жилища. Более того, человек начинает проецировать «красоту» и на сами явления природы: восхищается сочетанием цветов осенних листьев, гармонией пейзажа горного озера, фрактальным совершенством морозных узоров на стекле, глубиной звездного неба.

​

Что заставило первого человека, слепившего из глины первый кувшин, украсить горлышко этого кувшина простеньким повторяющимся орнаментом из кружочков и палочек? Утилитарное назначение кувшина вполне очевидно; но в чем польза красоты, почему она способна доставлять удовольствие?

​

Ответить на эти вопросы можно, только обратившись к теории влечений. С одной стороны, порядок — это один из способов совладать с силой влечений, привести их в соответствие с принципом реальности, с другой стороны — он вызывает у человека сопротивление, так как является воплощением неестественности, насильственности культуры. В истории каждого субъекта логика влечений обретает свой собственный порядок, свою судьбу. Согласно психоаналитической теории сублимации, художественная деятельность является одним из способов получения удовольствия — окольным путем, минуя непосредственный сексуальный объект влечения. Но в искусстве можно обнаружить и кое-что, лежащее по ту сторону принципа удовольствия.

​

Излишек, избыток является изнанкой порядка, неотъемлемой его частью. «Порядок, — определяет Фрейд, — это своего рода навязчивое повторение» [2]. Навязчивое повторение характеризует пульсацию влечений, их постоянное кружение вокруг утраченного объекта, вечное чередование удовлетворения и напряжения в обход критериев пользы и утилитарности. Порядок связан с регулярностью, чреватой навязчивостью; он подпитывается напором либидо, с которым необходимо постоянно справляться.

​

Как замечает Младен Долар, культура одновременно является и максимизацией пользы, и бесполезностью, формой чистой растраты: «Отличительный признак культуры, пожалуй, состоит в том, что то, что бесполезно, наделено, в то же самое время, высшей ценностью. Только в несерьезном и нефункциональном может человеческое существо быть самим собой» [3]. Распорядок дня включает в себя моменты отдыха или спонтанности, процесс жизненного труда перемежается периодами игры, дружеских посиделок, философских бесед, — иными словами, периодами «расточительности», всего того, что действительно отличает человека от животных, поскольку лежит далеко за пределами чего-либо, что имеет отношение к необходимости выживания и поддержания жизни.

​

Но есть еще один значимый момент в разговоре о порядке и красоте как его «бесполезном» остатке. Это вопрос о Реальном. «На самом деле, влечение способно служить своей цели путем сублимации, — отмечает Соня Кириако. — Свидетельством тому является художественная функция, сопровождающая человечество с самого момента его зарождения. Люди не только создавали полезные для своих нужд предметы, но сразу же украшали их; они рисовали, вырезали, лепили, изобретали, искали, находили красоту, только чтобы скрыть от себя присутствие ужасающей Вещи» [4].

​

Орнаменты, узоры, как и ритм, предшествующий любой музыке и поэзии, — артефакты наслаждения в Реальном, наслаждения йазыком (lalangue), купированного порядком, привнесенным языком и культурой. Эти артефакты имеют свойство проявлять себя в регистре навязчивого повторения, минуя уровень воли и сознания человека. И апогеем их выражения является область эстетического, размечающая границы жизни и смерти, подчеркивающая неестественность, непредставимость для человеческого существа как того, так и другого, — в частности, украшения, сделанные из частей человеческого тела.

​

Утилитарная функция здесь сливается с эстетической и обнажается в своей неприглядной истине: величественные люстры из берцовых костей, изящные арки из черепов призваны заставить человека задуматься о своей жизни, вызвать в нем священный трепет перед величием смерти, но на самом деле вызывают аффекты тревоги и отвращения как свидетельства соприкосновения с чем-то, что должно быть сокрыто. Складывание узоров само по себе вуалирует присутствие Вещи, вплетает ее в ткань психического, однако как только материалом для украшений становятся человеческие останки, возникают вкрапления первоначального наслаждения, того, что не может быть символизировано. Украсить смерть — является ли это отголоском желания ее понять или совладать с ней?

​

Внутренние части тела как материал и предмет искусства выступают одновременно и как возвышенный объект, и как утраченный, некогда отвергнутый ради того, чтобы дать место порядку и структуре. Эстетика смерти как чего-то искусственного (в буквальном смысле) выходит здесь на первый план; она тревожит, поскольку не должна быть настолько очевидна, явлена наблюдающему взгляду (с тем же феноменом мы встречаемся, например, в фильме Питера Гринуэя «Зед и два нуля»).

​

Для монахов ордена капуцинов смерть становится нулевой точкой отсчета, вести который можно в нескольких измерениях: на том свете (судьба души) и на этом (судьба оставшегося тела). Для посетителей крипты встреча с завораживающими украшениями из костей, тем более не завуалированными привычными экранами гаджетов, через которые современный субъект наблюдает произведения искусства, открывает возможность задуматься о скрытой стороне человеческой жизни, порождающей излишек порядка в виде красоты, и встретиться с аффектами, лежащими в логике судьбы их собственных влечений.

 

Вероника Беркутова 

​

​

Статья опубликована: Беркутова В. Нулевая точка отсчета. К вопросу о красоте и о смерти // Лаканалия. № 30. 2019. С. 127—132.

Ссылка на номер журнала в формате .pdf.

​

​

Сноски и примечания:

 

[1] Твен М. Простаки за границей, или Путь новых паломников. М.: Альпина нон-фикшн, 2012. С. 260—261.

 

[2] Фрейд. З. Неудовлетворенность культурой // Фрейд З. Вопросы общества. Происхождение религии. М.: ООО «Фирма СТД», 2007. С. 223.

 

[3] Долар М. О культуре и влечениях // Лаканалия. 2017. № 23 (Протез). С. 74.

 

[4] Chiriaco S. Le Désir foudroyé. Sortir du traumatisme par la psychanalyse. Paris: Navarin, 2012. P. 22.