Свободное психоаналитическое партнерство

Определение функций языковых единиц стало возможным благодаря развитию семиотики, науки о знаках. В конце XIX – начале ХХ века над концепцией знака работали многие теоретики, в частности, английский философ, математик и логик Чарльз Пирс, который создал следующую классификацию знаков:

 

1. Знаки-иконы (icon, от греч. eikon — образ), изобразительные, или иконические знаки, в которых означаемое и означающее связаны между собой по прямому визуальному подобию. Например, знак «Осторожно, дети!» изображает силуэты идущих детей. Условное обозначение конверта на кнопке «отправить письмо» в интерфейсе электронной почты обозначает, собственно, письмо, хоть и электронное, и отсылает к традиции написания бумажных писем (если через несколько столетий значение этого образа уже не будет прочитываться современниками, то из разряда знаков-икон он перейдет в разряд знаков-символов). 

 

Знаки-иконы наименее употребительны в письменности, потому что требуют максимальных затрат для передачи минимума информации. Они позволяют изобразить предметы окружающего мира, находящиеся исключительно в сфере видимого. С помощью таких знаков невозможно передать абстрактные понятия или отношения между предметами, а также действия, совершаемые с ними (например, при помощи иконических знаков нельзя обозначить время глагола). В наше время иконические знаки сохранились лишь в нескольких языках, в основном иероглифических. Некоторые исследователи считают, что китайский иероглиф «огонь» [2] первоначально действительно представлял собой упрощенное изображение пламени, но в настоящее время его визуальная форма прочитывается уже не настолько однозначно. К тому же, как элемент языка, он может вступать в отношения с другими знаками и иероглифами, что полностью выводит его из сферы иконческих знаков [3].

 

2. Знаки-индексы (лат. index — указательный палец), указательные знаки, в которых означаемое и означающее связаны между собой по расположенности во времени и/или пространстве. В качестве примера такого знака можно привести табличку с указанием улицы, которая информирует водителя о том, с какой улицей пересечется его дорога на следующем перекрестке. Знаками-индексами являются некоторые наречия, обозначающие время или место («здесь», «сейчас», «там»). Некоторые семиотики относят к разряду знаков-индексов различные «невербальные знаки»: например, нахмуренные брови указывают на эмоциональное состояние человека – недовольство (в более поздних прочтениях этот элемент классификации Пирса подвергался сомнению, так как невербальные знаки не несут изначально понятной для реципиента информации и могут быть не менее условными, чем вербальные).

 

3. Знаки-символы (symbol), в которых означаемое и означающее связаны между собой условно, в рамках определенной исторически сложившейся «договоренности». К символам относятся слова большинства языков, за исключением звукоподражательных слов. Слово «стол» представляет собой лишь определенное сочетание звуков, с формой или функцией стола никак не связанных. На разных языках один и тот же предмет может передаваться с помощью сочетания различных звуков. Данный тип знаков более подробно будет исследоваться Фердинандом де Соссюром в «Курсе общей лингвистики».

 

Впоследствии к изобразительным, указательным и условным функциям знаков обратился датский лингвист Отто Йесперсен в 1925 году в книге «Философия грамматики». Йесперсена интересовали пограничные случаи, в которых один и тот же знак мог брать на себя одновременно несколько функций. В частности, он рассматривал местоимения как «индикативные символы», соединяющие в себе указательную и условную функции. Такие слова получили название слов-«шифтеров», или «переключателей» (они переключаются с одной функции на другую). С одной стороны, местоимение – это знак-символ, потому что его форма предельно условна (ср. написание на разных языках: я, аз, ich, je, moi, I, me и т.д.). Местоимение – это пустое означающее, которое наполняется исключительно в зависимости от контекста (любой может сказать «я» про себя, но использование этого означающего вне контекста не имеет смысла). С другой стороны, местоимения обладают индикативной, или указательной функцией, так как они всегда указывают на говорящего (или других лиц, которые в контексте речевой ситуации находятся с говорящим в определенных отношениях) и отсылают к ситуации говорения как таковой. Таким образом, местоимения являются и символами, и индексами одновременно.

 

Впоследствии теория индикативной (указательной) функции получила развитие в отрыве от теории знаков. В современной научной литературе эта функция называется дейктической (греч. δεῖξις — указание). Ей могут обладать не только отдельные слова (указательные частицы, местоимения), но и грамматические категории (так, например, окончание имени существительного указывает на его род и число, окончание глагола – на время и лицо говорящего) [4].

 

К дейктическим категориям относится и так называемая категория вежливости (указание на социальный статус участников речевого акта, например, в японском языке). Таким образом, дейктическая функция, как и первоначальная роль знаков-индексов,  обозначенная еще Чарльзом Пирсом, направлены не столько на смысл и содержание сообщения, сколько на контекст речевого акта во всех его нюансах и проявлениях.

 

Следуя за комментариями Йесперсена, в 1957 году в статье «Шифтеры, глагольные категории и русский глагол» Роман Якобсон развивает понятие «шифтер» в контексте теории речевого акта. В рамках данной теории Якобсон выделяет следующие составляющие коммуникации, которые взаимодействуют в процессе речевого акта: адресат, адресант, код, контакт, контекст, сообщение.

 

В рамках коммуникации элементы речевой ситуации обычно не рефлексируются ее участниками и работают автоматически, то есть бессознательно. Однако если совершить определенную логическую операцию по вычленению одного из компонентов речевой ситуации, как это сделали лингвисты, то можно отвлеченно проследить, какую функцию они выполняют.

 

Адресант – это отправитель сообщения; ему соответствует эмотивная, или экспрессивная функция языка, задача которой – выразить отношение говорящего к тому, о чем он говорит (например, с помощью использования различных междометий, оценочных слов, особой жестикуляции т.д.). Адресат – тот, кто получает сообщение; ему соответствует конативная функция языка, которая отвечает за привлечение внимания адресата, например, с помощью формы второго лица, звательного падежа, повелительного наклонения. Контакт – это физический или психический канал связи, обеспечивающий саму возможность коммуникации. Контакту соответствует фатическая функция языка, отвечающая за проверку канала связи, установление взаимопонимания. Контекст – это фон, основа, условия коммуникации. Сообщение всегда добавляет что-то к контексту, расширяет его, поэтому функции языка, соответствующие контексту – когнитивная (познавательная) и коммуникативная.

 

Из всех элементов коммуникативного процесса для прояснения термина «шифтер» наиболее значимыми являются код и сообщение. Сообщение – это единство формы и содержания того, что говорится в процессе коммуникации. Синонимом сообщения может являться текст или высказывание. Ему соответствует поэтическая функция языка, фокусирующая внимание на формальных элементах сообщения (ритме, рифме, жанре, стиле), то есть важным становится не «что» говорится, а «как» говорится [5].

 

Код – важное условие состоявшейся коммуникации. В общем смысле код – это те законы, по которым функционирует язык и строится сообщение. Не случайно здесь можно провести аналогию с каким-нибудь тайным кодом, без которого не может быть расшифровано, например, секретное военное послание. На самом деле, обыденная речь ничем от военного письма в плане шифровки не отличается. Достаточно впервые в жизни услышать речь на каком-нибудь не знакомом с детства языке, чтобы почувствовать полную интеллектуальную растерянность перед языком: с первого раза вряд ли удастся не то что уловить смысл, но и вообще поделить речевой поток на отдельные слова и предложения. Чтобы правильно дешифровать речь и впоследствии придать ей смысл, необходимо овладеть кодом. Операции по дешифровке военного послания и ежедневного дружеского приветствия отличаются только тем, что первая совершается сознательно, а вторая – бессознательно, так как код уже заложен в саму психическую структуру говорящего субъекта, усвоившего язык в раннем детстве.

 

Якобсон отмечает, что в речи существует ряд вопросов, направленных именно на уточнение кода (например: «Что ты имеешь в виду?»). Кодирование – это перевод информации в вербальные знаки, процесс движения по цепочке означающих, процесс пристежки смысла и означивания. С психоаналитической точки зрения мы могли бы сказать, что кодирование – это соединение словесных и предметных представлений по определенным грамматическим правилам. Языковая функция, связанная с кодом, называется «метаязыковой». Когда в школе на уроках русского языка дети изучают, например, правила написания слов с чередующей гласной в корне, они обращаются к метаязыковой операции, говоря не только «языком», но и о языке как об объекте, о его структуре и правилах.

 

Лакан, однако, указывает на то, что метаязыка не существует, напоминая, что любое сообщение о языке построено по законам какого-то (другого) языка и обладает собственным кодом. Как система знаков, язык не дает возможности выйти за пределы самого себя, познать себя с помощью иных, не знаковых и не языковых средств. Исключение, по Лакану, составляют лишь математические символы, да и то в определенном контексте.

 

В работе «Шифтеры, глагольные категории и русский глагол» Якобсон рассматривает взаимоотношение двух компонентов речевой ситуации, кода и сообщения, более подробно. Он пишет, что в парадигме «сообщение/код» могут выделяться четыре типа отношений:

 

• сообщение, отсылающее к другому сообщению (пример: случаи цитирования и употребления косвенной речи в тексте);

• код, отсылающий к коду (пример: употребление имени собственного, «которое не может быть определено иначе, как через круговой возврат к самому коду (иными словами, имя означает кого-то или что-то, к чему или к кому это имя приписано)» [6]);

• сообщение, отсылающее к коду, «встречается тогда, когда слово "произносится" (называется, упоминается), а не "используется" в прямом словарном значении» [7], в таких фразах нет референта. Пример такого употребления можно увидеть в следующих фразах: «"щенок" означает "молодая собака"» или «слово "щенок" состоит из двух слогов» [8; 9].

• случай, когда «код и сообщение перекрываются, или где элементы кода производят "обязательную отсылку к данному сообщению", - именно такой случай представлен категорией шифтеров, "переключателей", то есть индексальных символов, таких как личные местоимения, показатели вида, грамматического времени и наклонения» [10].

 

Якобсон сообщает, что «общее значение шифтеров не может быть определено без ссылки на сообщение»: «Согласно Пирсу, символ (например, английское слово red "красный") соотносится с обозначаемым им объектом по условно принятому правилу, тогда как индекс (например, указательный жест) находится с обозначаемым объектом в реальной связи. Шифтеры совмещают в себе обе эти функции и относятся поэтому к классу индексных (или индикативных) символов. В качестве яркого примера Беркс приводит личные местоимения. Местоимение "я" обозначает лицо, которое говорит "я". Таким образом, с одной стороны, знак "я" не может обозначать свой объект, не будучи соотнесенным с ним по "условно принятому правилу", и в разных языках это же значение закреплено за такими разными последовательностями звучаний, как I, ego, ich и т.п., из чего следует, что "я" – это символ. С другой стороны, знак "я" не может обозначать свой объект, не "находясь с ним в реальной связи": слово "я", обозначающее говорящего, реально связано с высказыванием и, следовательно, функционирует как индекс» [11].

 

Анализу местоимений Якобсон уделяет особое внимание, потому что они представляют собой интересный пример шифтеров, связанный с процессом освоения языка в детстве. Процитируем еще один значимый отрывок из статьи «Шифтеры, глагольные категории и русский глагол»: «Индексные символы, и в частности личные местоимения, которые в гумбольдтианской традиции считаются наиболее элементарным и примитивным слоем языка, представляют, напротив, сложную категорию, лежащую на пересечении кода и сообщения. Поэтому местоимения принадлежат к числу тех элементов языка, которые поздно усваиваются детьми и рано утрачиваются при афазии. Как мы видели, даже ученые-языковеды затруднялись определить общее значение слова "я" (или "ты"), обозначающего одну и ту же функцию все время сменяющихся субъектов. <…>

 

Совершенно очевидно поэтому, что ребенку, научившемуся отождествлять себя со своим именем собственным, не легко привыкать к таким отчуждаемым именам, как личные местоимения: для него нередко оказывается затруднительным говорить о себе в первом лице, в то время как собеседники называют его "ты" [12]. Иногда он пробует перераспределить эти имена. Например, он пытается монополизировать местоимение 1-ого лица: ʺНе смей называть себя "я". Только я это я, а ты только тыʺ. Или он без разбора употребляет и "я" и "ты" по отношению как к отправителю, так и к адресату, так что это местоимение обозначает у него любого из участников данного разговора. Или, наконец, ребенок с неуклонной последовательностью употребляет "я" вместо своего имени и охотно называет по имени любого из окружающих его людей, но упорно отказывается произнести свое собственное имя: за этим именем его маленький носитель закрепляет только звательную функцию, в противоположность номинативной функции слова "я". Эта установка может укорениться в качестве инфантильного пережитка. Так, Ги де Мопассан признавался, что его имя, произносимое им самим, звучало для него как-то странно. Отказ от произнесения своего имени может превратиться в обычай социального характера» [13].

 

Таким образом, Якобсон обращает внимание на одну из важнейших функций шифтера: указывать на говорящего как участника речевой ситуации (в случае местоимения «я») или на адресанта, к которому обращаются (в случае местоимения «ты»). Шифтер прописывает место субъекта в речи, но при этом сам субъект оказывается неозначенным, остается в тени языка. Когда речь заходит о шифтере, она всегда идет о некоем отчуждении себя в речи, которому, как мы видели из наблюдений за языком детей, приходится долго учиться. Шифтер указывает на пробел в цепи означающих, на то, что объект «я» сам по себе пустой, он должен быть по-особому присвоен в каждом конкретном случае говорения. Шифтер как бы обнажает работу языкового кода, который в случае с местоимением пробуксовывает и не может схватить и пристегнуть себе определенное значение.

 

В случае с пациенткой, который рассматривается в первой главе статьи «О вопросе, предваряющем…», Лакан обращается к работе шифтера, чтобы подчеркнуть его противоположность функции неологизма в психозе. Если шифтер обозначает некое место, присутствие говорящего в речи, то неологизм, напротив, замещает то, «что имени не имеет» [14]. К произнесению «я» у пациентки прибавляется еще одно слово, которое в ее случае крепко привязано к месту субъекта («свинья»). Это слово призвано стереть, замаскировать зазор между говорящим и речью, между звеньями рассыпающейся цепочки означающих. Если шифтер несет в себе функцию пробела, то неологизм этот пробел нивелирует.

 

Психотическая речь интересна именно тем, что в ней функции кода и сообщения не разграничены. Как пишет Лакан, в психозе наиболее остро обнажается пустота означающего (в конечном итоге, это пустота связана с пустотой фаллического означающего как метафоры Имени Отца). Отсюда и возникают случаи разрыва цепочки означающих, которую призваны скрепить бред или неологизм, употребление слов-автонимов, отсылающих самим к себе, появление итераций и ритурнелей (повторений, имеющих галлюцинаторную природу) и т.д. Этим же объясняется и известное выражение Фрейда, что шизофреники обращаются «со словами, как с вещами» [15], словно игнорируя все функции языкового знака. Пустота, обнажающая отсутствие метафоры, настолько непереносима, что она должна быть уничтожена немедленно, спаяна, скреплена намертво изобретенным субъектом неологизмом, чья функция – не допустить распада сетей символического.

 

Пустота, скрывающаяся за употреблением местоимений-шифтеров, иного рода, она напрямую связана с функциями «Я» как психической инстанции. Лингвистические наблюдения иллюстрируют психоаналитическую мысль об иллюзорной целостности «Я», которое состоит из множества частей, следов объектов, черт идентификаций, многие из которых бессознательны, причем сумма этих частей не покрывает полностью понятие субъекта. Употребление «я» в речи позволяет субъекту скрываться, как тайному агенту, одновременно указывая на себя, но никак себя не определяя. Шифтер – удобная маска, чье присутствие в речи вполне легитимно – категории личных местоимений присутствуют во многих языках мира. В то время, когда в речи звучит «я», сам субъект находится где-то в другом месте, откуда исходит его речь, которую на самом деле он «сознательно» не контролирует.

 

Именно поэтому такие императивы современной культуры, как, например, рекламный лозунг «Будь собой!», рождают в субъекте смутную тревогу, поскольку попадают в точку, где к означающему не может быть прикреплен определенный смысл, где существуют только вопросы без ответа. С местоимениями в речи нужно всегда обходиться аккуратно и внимательно, ведь интерес представляет практически любое их появление. Например, что означает «мы» в речи матери, которая говорит о своем ребенке: «Мы пошли», «Мы улыбнулись», «Мы этого не хотим»? Что означает «мы» в официальных указах какого-либо монарха и что означает «мы» для психической реальности самого монарха, если известно, что некоторые императоры даже в личных беседах и письмах употребляли только это местоимение? Что означает «мы» для Коэна Лета, главного героя фильма Терри Гиллиама «Теорема Зеро», который бьется над неразрешимой загадкой бытия и смысла собственной жизни? Что означает «мы» для представителя какой-либо партии, вещающего с трибуны от имени неопределенного и неизвестного для него самого множества людей?

 

Если местоимение «мы» напрямую указывает на идентификацию, пусть подчас и неявную, то местоимение «я» призвано скрыть, стереть любые черты идентификации, собранные в одном говорящем в конкретный момент речи. Шифтеры – важная лингвистическая категория, которая описывает значимый для психоанализа эффект речи: именно в зазоре, в употреблении слова, ни к какому означаемому не отсылающего, может спрятаться, скрыться субъект, но именно в этом зазоре он может также и проявить себя в полной мере. Зазор – это место бытия субъекта, для которого исчерпывающее определение и точное именование равнозначны смерти.

 

Ребенок, научаясь премудрости употребления местоимений и имен собственных, схватывает логику языка, включается в игру означающих, становится субъектом культуры. Именно поэтому любые изменения в употреблении местоимений в речи обращают на себя внимание в клинике психоанализа (не случайно, как отмечает Якобсон, местоимения довольно поздно усваиваются детьми и рано утрачиваются при афазии).

 

Лингвистический анализ показывает, что шифтер – одна из уловок языка, которыми пользуется субъект бессознательного. Упоминание лингвистических категорий появляется во многих работах как Фрейда, так и Лакана, поскольку пересечение лингвистики и психоанализа способно не только прояснить законы функционирования языка и психики субъекта, но и обогатить технику слушания, что особенно значимо в клинической практике.

 

 

Вероника Беркутова

 

 

Сноски и примечания:

 

[1] Лакан Ж. О вопросе, предваряющем любой возможный подход к работе с психозом // Международный психоаналитический журнал. № 2. 2012. С. 13.

 

[2] 火

 

[3] Любопытно, что египетские иероглифы также не являются примерами иконических знаков, так как в различных сочетаниях они всего лишь обозначают звуки или отдельные слоги слов, а не несут буквальное значение изображаемого предмета. Таким образом, их функция предельно условна. Так, иероглиф «змея» мог обозначать звуковое сочетание «дж» или «ц», но не настоящую змею.

 

[4] Указательная функция может служить для передачи следующих отношений:

 

• указание на участников речевого акта (ролевой дейксис) — говорящего и адресата, выражается различными видами местоимений (1‑е и 2‑е лицо: «я», «ты», «мой», «твой»);

• указание на объект или предмет речи (местоимения 3‑го лица);

• указание на степень отдалённости объекта высказывания, выражается указательными местоимениями и частицами («этот» — «тот», «вот» — «вон», франц. ceci — cela);

• указание на временну́ю и пространственную локализацию сообщаемого факта (хронотопический дейксис), выражается местоименными наречиями, например лат. hic, nunc «здесь», «сейчас».

 

[5] Произнося что-то, мы стараемся подчинить это ритму. В статье «Лингвистика и поэтика» Якобсон приводит следующий пример:

– Почему ты всегда говоришь Джоан и Марджори, а не Марджори и Джоан? Ты что, больше любишь Джоан?

– Вовсе нет, просто так звучит лучше.

Так, говорящий часто бессознательно подчиняет речь определенному ритму, придавая сообщению «лучшую» форму, вне зависимости от смысла самого сообщения.

 

[6] Фершуерен Дж. Заметки о роли метапрагматической осведомленности в использовании языка // Критика и семиотика. Вып. 3/4. 2001. С. 85–105.

 

[7] Там же.

 

[8] Там же.

 

[9] Такие функции слова впоследствии были названы автонимическими. Автоним – это имя или знак, используемые для обозначения самого себя без отсылки к референту, то есть физической реальности. Например, во фразе: «Скажи "спасибо"» слово «спасибо» обозначает прежде всего само себя как лексическую и фонетическую единицу, которую необходимо произнести, и только на втором плане мы можем присоединить к ней значение благодарности, которое здесь не так уж важно. Еще одним интересным примером автонимов являются лингвистические термины, которые в самом своем названии демонстрируют обозначаемое ими языковое явление. Например, термин «хиатус» обозначает соседство двух гласных в слове (также встречается термин «зияние»), при этом по стечению обстоятельств соседство гласных дублируется  в самой форме слова. Таким образом, как бы парадоксально это ни звучало, мы можем сказать, что «хиатус» является примером хиатуса. Термины «полноголосие» и «неполногласие» также уже в своей форме содержат примеры полногласного и неполногласного употребления фонетического сочетания «оло»/«ла».

 

[10] Фершуерен Дж. Указ. соч.

 

[11] Якобсон Р. О. Шифтеры, глагольные категории и русский глагол // Принципы типологического анализа языков различного строя. М., 1972. С. 95–113.

 

[12] Интересна трактовка этого явления, предложенная Франсуазой Дольто. Отвечая на вопрос: «Можете ли Вы прокомментировать, как у ребенка осуществляется грамматический переход от третьего к первому лицу?», Дольто отметила, что «ребенок никогда не говорит о себе в третьем лице – это заблуждение взрослых. Ребенок говорит о себе во втором лице, что обычно не распознается» (Dolto F. Tout est language. Paris: Gallimard, 2012. P. 195.; перевод мой – В. Б.). Дольто объясняет, что, когда ребенок говорит о себе с помощью своего имени: «Тотó этого не хочет», это означает: «Тотó, ты этого не хочешь». Ребенок воспроизводит здесь форму, в которой обращались к нему взрослые, чтобы подчеркнуть, что он хочет чего-либо, что вписывается в желание взрослых, которое те ему озвучили.

 

Таким образом, когда ребенок говорит о себе в «третьем» лице (а именно так это слышится взрослым, имеющим представление о грамматике), на самом деле он говорит о себе во втором лице. По мнению Дольто, это явление относится к периоду «стадии зеркала», когда границы «Я» еще не сформированы. В это время «я» ребенка – это всегда отношения идентификации: «я-моя мама», или «я-отец», или «я-брат», иными словами, «я-другой», чьим дублетом является ребенок. Переход от второго лица к первому во французском языке дополнительно подчеркивается переходом от местоимения «moi» (от подразумеваемой идентификационной формы «moi-ma maman», «я-моя мама») к «je» (грамматически полноценному местоимению первого лица, обозначающему субъекта действия). Дольто отмечает, что этот опосредованный языком переход происходит в тот период, когда ребенок уже может оставить заботящуюся о нем персону, которая в прошлом являлась гарантом его идентичности, и самостоятельно подойти к кому-либо другому без страха утратить свою жизненную безопасность (une sécurité existentielle). (Подробнее см. Dolto F. Tout est language. Paris: Gallimard, 2012. Pp. 195–197.)

 

Возможно, свойственная некоторым психотическим субъектам манера говорить о себе в «третьем» (а на самом деле – во втором) лице также свидетельствует об особых отношениях и значимости идентификации с «маленькими» другими, которые их окружают, и благодаря которым они выстраивают представления о себе (ср., например, речь главного героя фильма «Антон тут рядом»).

 

[13] Якобсон Р. О. Указ. соч.

 

[14] Лакан Ж. Указ. соч. С. 13.

 

[15] Фрейд З. Бессознательное. Гл. VII. Распознавание бессознательного // Фрейд З. Психология бессознательного. М., 2006. С. 167–175.