Свободное психоаналитическое партнерство

Что есть Реальное для нас?

Психоаналитическая зарисовка

 

 

Что есть Реальное для нас? То реально, что не опосредовано. Говорят, Реальное травматично. Реальное болезненно. Реальное смертельно, и символический порядок, хорошо отработанным методичным ударом расщепляя свежеиспеченного субъекта, заворачивает его в толстую шкуру заботливых опосредующих институций, лишь бы только он не обнажился, лишь бы не захлебнулся холодным пустынным нечеловеческим вакуумом. Институции создают среду, тонкий озоновый слой, опасный и оберегающий одновременно, царь милующий и царь карающий. Social environment служит той самой поверхностью щита (зеркалом, если угодно), защищающей от неподвластного контролю взгляда горгоны, превращающей в камень все живое, и после смерти сохраняющей свои убийственные свойства. Медуза, моя любимая в детстве героиня греческих мифов, противница Афины и ее тайный двойник, оборотная сторона мудрости, прочно заняла свое место на просторах бессознательного. Медуза – это то, что находится по ту сторону щита, которым мы защищаемся от самих себя, от той неконцептуализируемой нашей составляющей, которую принято легкомысленно называть физической оболочкой. Иначе, человеку просто необходим защитный костюм от себя самого, потому что встреча с собой разрушительна, и любое прикосновение к обнаженной, неприкрытой биологической плоти превращает материю в камень, лишая ее жизненной субстанции. Кто победит Реальное, избавится от него, тот получит чудодейственное средство, способное даровать и отнимать жизнь (вероятность чего, впрочем, равна нулю). Реальное изливается потоками живой и мертвой воды, потому что его всегда слишком, чересчур, не собрать, не подчинить, не разлить по рациональным аптекарским баночкам. Чем ближе к Реальному, тем сильнее тает и капает воск с крыльев Икара.

 

То, что мы обычно называем «реальным», таковым, конечно же, не является. Поэтому в лучших традициях кэрролловской логики доступ к Реальному находится в месте, предположительно от него максимально далеком, – в фантазиях и фантазмах. Однажды мне снился сон, в котором я читала лекцию по теории и истории изнасилования. Rape fantasies, чей простой, но так поразивший меня в свое время механизм, сработал в моем случае в виде возвращенной теоретической рефлексии, через навязчивую призму которой я теперь считываю многие проявления травмы Реального. Азбука rape fantasies заключается в том, что от реального изнасилования психически сильнее всего страдают женщины, которые об этом изнасиловании мечтали в сексуальных фантазиях. Женщины, которые никогда не фантазировали на эту тему, чаще всего переживают изнасилование как один из актов физического насилия, дополненного, разумеется, табуированным вторжением в сексуальную сферу (после чего дело в свои руки берет Сверх-Я со всеми вытекающими). Зато женщины, неоднократно переживающие изнасилование как часть своей виртуальной или практической ролевой сексуальной жизни, попадают в плен собственной ловушки: их фантазия, в прямом смысле последовательно воплощаясь в жизнь, оборачивается, как неоднократно замечал Жижек, монструозным кошмаром, от которого невозможно сбежать или спрятаться. Логика воплощения желаний «рано или поздно, так или иначе» мутирует в зловещее «за что боролись, на то и…».

 

Нет ничего более шокирующего, чем последовательность. Привычка, что означаемое никогда не равно означающему, а референт никогда не совпадает с денотатом, настолько укоренилась в мыслях, что ее слом оказывается гораздо более травматичным, чем любая семиотическая деконструкция. Не разрывов и различаний боится психический субъект, а полноты и последовательности. Парадоксальным образом, полнота, как буквальная реализация и совпадение всех составляющих объема понятия, оказывается избыточной, чрезмерной, явлением, с которым практически невозможно справиться. Последовательность ослепляет подобно свету факелов из платоновского мифа о пещере, за последовательность приходится расплачиваться собственным зрением, именно поэтому реализация фантазий так монструозна, а столкновение с пресловутым Реальным – травматично. Выход за пределы привычного символического порядка, сконструированного на разрывах и умолчаниях, поддерживаемого пустым безвоздушным атомарным пространством, внутри которого и клубится настоящая жизнь, приводит к заполнению, косности, окаменению реальности при столкновении с Реальным. То, что мы обычно называем полнотой, является структурой полой и насквозь пронизанной пустотами, а то, что действительно является полнотой, нам представляется избыточным и взрывоопасным, как эпицентр черной дыры, не способной справиться с чрезмерностью собственной массы.

 

Субъект никогда не целостен, он расщеплен. Символический порядок никогда не полноценен, он разорван. Биологического не существует, оно всегда опосредовано. Из тех жалких крупиц «животного», которые в нас атавистически сохранились, самым значимым является, конечно, сексуальное влечение. Именно энергия, которая (не) освобождается подобные путем, служит строительным материалом для всей психической жизни человека. И то, что получается при взаимодействии первозданного сексуального влечения и взращенного социумом сознания, принято называть сублимацией, возгонкой различных видов энергии в общей колбе потенций и желаний. Но если различные виды деятельности: творческая, научная, физическая etc. – суть всего лишь результат сублимации неопосредованного сексуального драйва, то чем от них отличается человеческая сексуальная деятельность как таковая? Чем она меньше вписана в Символическое, обезображена Воображаемым, подвержена регламентации, подлежит серии социальных конвенций и условностей? Собственно, ничем, поэтому закономерно следующее: секс – это сублимация.

 

Il n'y a pas de rapport sexuel ou l’«il y a de»? Вот в чем вопрос.

 

 

Вероника Беркутова