Свободное психоаналитическое партнерство

 

В статье мы будем говорить о таком образе Другого, как инопланетянин. К концу XIX века литература уже исследовала всевозможные образы более близких «других»: представителей других религий, рас и национальностей, особенно экзотических (с точки зрения западной культуры), нечистой силы, богов, упырей, вампиров, ведьм, призраков, русалок и т. д. Появился монстр Франкенштейна, ставший вехой на пути взаимодействия литературы и научно-технического прогресса. Отныне именно наука стала определять интересы фантастической литературы, что привело в ХХ веке к созданию отрасли научной фантастики.

​

Исследования космической сферы и возможностей космических путешествий породили целую волну текстов, фантазирующих на тему первого контакта с инопланетным разумом. Каким должен быть этот разум? Как его описать с человеческой точки зрения?

​

Есть целый ряд текстов, которые полностью антропоморфизируют образ инопланетного Другого. Предполагается, что «они» такие же, как «мы», разве что с небольшими отличиями (физическими, интеллектуальными или социальными). Так, например, в романе «Красная звезда» (1908) А. А. Богданова марсиане давно уже достигли коммунизма и хотели бы помочь своим братьям меньшим с Земли построить светлое будущее. Описание этих продвинутых в социальном плане существ незначительно отличается от человеческого облика: «Это был человек оригинальный во многом, начиная с наружности. Его глаза были настолько замаскированы очень темными очками, что я не знал даже их цвета; его голова была несколько непропорционально велика; черты его лица, красивые, но удивительно неподвижные и безжизненные, совершенно не гармонировали с его мягким и выразительным голосом так же, как и с его стройной, юношески гибкой фигурой. Его речь была свободной и плавной и всегда полной содержания» [2]. Можно сказать, что облик этих марсиан несет в себе отголоски Я-Идеала, что вполне обусловлено контекстом произведения. В романе «Аэлита» (1923) А. Н. Толстого, наоборот, именно земная экспедиция устраивает социальный переворот на Марсе и терпит неудачу, чувство горечи от которой сглаживается на фоне зарождения романтической любви между земным инженером и дочерью марсианского правителя.

​

Эти тексты базируются либо на идее о том, что жизнь на Земле возникла по образу и подобию жизни в каком-то другом мире, например, является продуктом инопланетного эксперимента, поэтому люди и их создатели должны быть в какой-то степени одинаковыми (пример — «Хайнский цикл» о вселенной Экумены У. ле Гуин); либо на мысли, что человек — самое совершенное творение эволюции, и потому даже на разных планетах эволюция должна была различными путями создать один и тот же конечный продукт — нечто, похожее на человека (ироничный пример такого мира — роман Ф. Х. Фармера «Любовники» (1961)). Эту идею можно проиллюстрировать словами одного из героев «Аэлиты»: «Марс и земля, — два крошечные шарика, кружащиеся рядом. Одни законы для нас и для них. Во вселенной носится живоносная пыль, семена жизни, застывшие в анабиозе. Одни и те же семена оседают на Марс и на землю, на все мириады остывающих звезд. Повсюду возникает жизнь, и над жизнью всюду царствует человекоподобный: нельзя создать животное, более совершенное, чем человек, — образ и подобие Хозяина Вселенной» [3].

​

Противоположный вариант, не менее распространенный в фантастической литературе, — инопланетяне, которые лишь отчасти похожи на людей; такой тип часто настроен агрессивно. Показательным в этом смысле является текст Д. Холдемана «Бесконечная война» (1974): в нем рассказывается история уничтожающей войны длиной в 1146 лет, которая началась с того, что человеческая раса повстречала инопланетный корабль, решила, что тот собирается напасть, и они уничтожили друг друга, поскольку другая сторона пришла к таким же выводам. Разумеется, в финале текста выяснилось, что ни люди, ни инопланетяне не имели представления, почему велась эта война, ведь более чем за тысячу лет у представителей двух этих рас ни разу не состоялось ни одного дипломатического контакта с целью выяснить намерения противоположной стороны.

​

Зато эти инопланетяне прописаны почеркнуто «другими»: «У существа имелись две руки и две ноги. Но талия была до того тонкая, что ее спокойно можно обнять двумя ладонями. Под тоненькой талией имелось подковообразной формы "брюшко", почти метровой ширины, из которого свисали две худосочных ноги, без явно видимого коленного сустава. Выше талии тело существа опять распухало, и грудная клетка не уступала по размерам громадному тазобедренному узлу. Руки у него были неожиданно очень похожи на человеческие, не считая того, что имелся избыток пальцев, очень длинных и тонких. Ни плеч, ни шеи. Голова представляла собой жуткий нарост, словно зоб, вздымавшийся над грудной клеткой. Два глаза напоминали скопления рыбьей икры, связка кисточек торчала на месте носа и намертво раскрытого отверстия, возможно рта, хотя находилось оно где-то в районе адамова яблока, если бы только у него таковое имелось. Окружавший его мыльный пузырь, очевидно, создавал внутри пригодную для тельцианина обстановку, потому что на летящем ничего не было, кроме собственной рубцеватой кожи, напоминавшей передержанную в горячей воде шкуру, покрашенную затем в бледно-оранжевый цвет. Никаких наружных признаков пола у "него" не наблюдалось, но за отсутствием даже намека на молочные железы, мы свой выбор остановили на местоимении мужского рода» [4].

​

В данном портрете видно, насколько взгляд человека не может избавиться от антропоцентричности и прописывает образ Другого через сравнение с собственным (как когда-то прописывал свое собственное Я через образ Другого, проходя через стадию зеркала). На стадии зеркала Я получило нагрузку Идеального Я, и теперь не так-то просто избавиться от этого представления, задающего ракурс как смотрения, так и видения, в том числе воображаемого видения пола. Описание Другого представляет собой набор «сходств» и «отличий» от человека, нет даже попытки помыслить инопланетное существо как действительно инопланетное, со своим набором символических меток, означаемых и означающих.

​

Чаще всего агрессивными бывают виды инопланетян, максимально далекие от человеческих параметров. В таком случае описание их внешности подкрепляет ощущение чуждости и отчасти «объясняет» беспричинную агрессию или желание уничтожить человечество. Такой пример можно встретить еще в романе «Война миров» (1897) Г. Уэллса. Марсиане, показанные родоначальником научной фантастики, выглядят следующим образом: «Все, вероятно, ожидали, что из отверстия покажется человек; может быть, не совсем похожий на нас, земных людей, но все же подобный нам. По крайней мере, я ждал этого. Но, взглянув, я увидел что-то копошащееся в темноте, сероватое, волнообразное, движущееся; блеснули два диска, похожие на глаза. Потом что-то вроде серой змеи, толщиной в трость, стало выползать кольцами из отверстия и двигаться, извиваясь, в мою сторону — одно, потом другое. <...> Я снова взглянул на цилиндр и оцепенел от ужаса. Я стоял, точно в столбняке, и смотрел. Большая сероватая круглая туша, величиной, пожалуй, с медведя, медленно, с трудом вылезала из цилиндра. Высунувшись на свет, она залоснилась, точно мокрый ремень. Два больших темных глаза пристально смотрели на меня. У чудовища была круглая голова и, если можно так выразиться, лицо. Под глазами находился рот, края которого двигались и дрожали, выпуская слюну. Чудовище тяжело дышало, и все его тело судорожно пульсировало. Одно его тонкое щупальце упиралось в край цилиндра, другим оно размахивало в воздухе. Тот, кто не видел живого марсианина, вряд ли может представить себе его страшную, отвратительную внешность. Треугольный рот, с выступающей верхней губой, полнейшее отсутствие лба, никаких признаков подбородка под клинообразной нижней губой, непрерывное подергивание рта, щупальца, как у Горгоны, шумное дыхание в непривычной атмосфере, неповоротливость и затрудненность в движениях — результат большей силы притяжения Земли, — в особенности же огромные пристальные глаза — все это было омерзительно до тошноты. Маслянистая темная кожа напоминала скользкую поверхность гриба, неуклюжие, медленные движения внушали невыразимый ужас. Даже при первом впечатлении, при беглом взгляде я почувствовал смертельный страх и отвращение» [5].

​

Страх и отвращение — два прекрасно описанных Уэллсом аффекта — проистекают из ощущения максимальной чуждости, которая достигается за счет смешения элементов, знакомых человеку (серый пришелец с лоснящейся кожей, со щупальцами, огромными глазами и слюнявым ртом). По отдельности эти элементы, возможно, не вызывали бы такого отторжения за счет привычности восприятия, но их сочетание в неприемлемой для землянина форме приводит к отвращению, тошноте и ужасу. Подпитывает эти чувства сравнение со щупальцами или со змеями, что пробуждает во многих людях отголоски комплекса кастрации [6]. Можно также отметить, что второй по распространенности образ инопланетян, призванный возбуждать те же аффекты, — облик, использующий элементы внешнего вида насекомых (как, например, в тексте «Звездный десант» (1959) Р. Хайнлайна; эта же тема с другой стороны раскрывается в романе В. Винджа «Глубина в небе» (1999)).

​

Интересна история, описанная в повести Б. Лонгиера «Враг мой» (1979). Человек, вынужденный ради выживания на незнакомой планете делить кров с представителем инопланетной расы, с которой у человечества идет война, за «страшным» обликом воображаемого врага (огромный ящер-дракон с горящими желтыми глазами) научается видеть маленького другого со своими хорошими и плохими сторонами, слабыми и сильными чертами характера. Воспитанная идеологическими аппаратами государства ненависть к Другому сначала уступает место удивлению, затем — принятию. Познать другого землянину удается прежде всего через язык и его внимательное изучение. За «нечеловеческим» обликом проступает субъект, умеющий дарить любовь и дружбу.

​

Как видно из примеров, в большинстве фантастических произведений эксплуатируются отношения с Другим, выстроенные по нарциссической шкале любви/ненависти. Облик воображаемого Другого с «нечеловеческой» внешностью детерминирует ощущение чуждости и подкрепляет проявление взаимной агрессии. Если образ Другого антропоморфен, то вместо отвращения может возникать аффект жуткого, той разновидности пугающего, которая «восходит к давно известному, знакомому» [7], когда оно возвращается в искаженной и неузнанной форме.

​

Любопытно, что при встрече с инопланетным разумом человечество сплачивается, сливается в единую «расу», все внутренние межнациональные и политические конфликты оказываются незначительными и нивелируются на фоне встречи с Другим. Появляется новое деление на «мы» и «они», охватывающее идентификацию планетарного или даже галактического масштаба. Можно сказать, что фантастическая литература демонстрирует условность, бессмысленность демонизации образа Другого, основанной исключительно на воображаемой составляющей. Большая часть известных и любимых читателями фантастических текстов — это книги об этике, о том, как за тотальным Другим, априори являющимся врагом для системы государства, разглядеть маленького другого и научиться с ним взаимодействовать (таковы, например, романы «Левая рука Тьмы» (1969) У. ле Гуин, «Заповедник гоблинов» (1968) К. Саймака, «Чужак в чужой стране» (1962) Р. Хайнлайна, цикл «Королева орков» (2007) М. Хауэлла). Разумеется, все это можно назвать метафорой межчеловеческого взаимодействия, позволяющей развенчать большинство идеологических мифов, связанных с образом представителей другой расы, национальности, сексуальной ориентации или даже другого пола.

​

Наиболее интересные примеры взаимодействия с инопланетным разумом показаны в текстах, авторы которых задаются целью не определить облик Другого, а познать его сущность, проникнуть в его символическую систему. Примечательно, что эти попытки почти всегда обречены на провал. Так, например, в «Солярисе» (1961) С. Лема разумный Океан планеты Солярис оказывается не объектом, а субъектом исследования, взламывающим границы сознания и бессознательного изучающих его людей, но не раскрывающим ничего о себе. Отказ от антропоморфизации и детальной визуализации — уже сам по себе является для писателей шагом на пути конструирования инаковости. Может ли человек вообразить мышление, которое в корне отличается от его собственного, которое во всех смыслах окажется иным?

​

Как только вопрос смещается с воображаемой оси на символическую, там, где появляется проблема границ мышления, границ и структуры языка, всегда следует другой вопрос, вопрос о желании: чего хочет Другой? Эта проблема интересно показана в рассказе братьев Стругацких «О странствующих и путешествующих» (1963). Главный герой рассказа, Станислав, аквабиолог, занимается изучением миграции необычных животных — септоподов из подкласса двужаберных класса головоногих моллюсков. Для этого он ставит им метки генератором ультразвука, чтобы отслеживать пути перемещения животных. Однажды он выходит на берег и обнаруживает, что его ждет незнакомый мужчина, который оказывается астроархеологом Леонидом Андреевичем Горбовским, отдыхающим на том же пляже.

​

Станислав объясняет Горбовскому принципы своей работы, а тот в ответ рассказывает историю, которая приключилась с ним несколько месяцев назад: три пилота и корабль, вернувшись из одного рейса, стали источниками радиоволн с длиной волны шесть и восемьдесят три тысячных — феномен, который не смог объяснить никто из ученых. Горбовский отмечает ироничную аналогию этой истории с работой аквабиолога, который метит особей септоподов: люди могут оказаться объектом изучения более развитых, неведомых им существ, и при этом могут даже не подозревать об этом.

​

Задача астроархеолога — искать следы разума во вселенной. Однако невозможно определить, что именно считать разумным и в чем проявляются эти следы. Горбовский задается вопросами: «Что мне искать? Развалины? Надписи? Ржавый гвоздь? Семигранную гайку? Откуда я знаю, какие они оставляют следы? Вдруг у них цель жизни — уничтожать атмосферу везде, где ни встретят. Или строить кольца вокруг планет. Или гибридизировать жизнь. Или создавать жизнь. А может быть, эта стрекоза и есть в незапамятные времена запущенный в самопроизводство кибернетический аппарат? Я уж не говорю о самих носителях разума. Ведь можно же двадцать раз пройти мимо и только нос воротить от скользкого чучела, хрюкающего в луже. А чучело рассматривает тебя прекрасными желтыми бельмами и размышляет: "Любопытно. Несомненно, новый вид. Следует вернуться сюда с экспедицией и выловить хоть один экземпляр…"» [8].

​

В этом рассказе Стругацкие задаются важнейшим вопросом о том, как мыслит Другой, и как понять, что он мыслит. Если и есть разум во вселенной, отмечает Горбовский, то он не такой, как думают люди, и не такой, которого они ждут, и ищут они его не в том месте. Но если Другой существует, то чего он хочет от человечества? Люди фантазируют, что Другой захвачен ими как объектом желания: он хочет от них дружбы, или любви, или сотрудничества, или рабства и подчинения, или желает их смерти и тотального уничтожения. Сложнее всего принять то, что, скорее всего, Другой ничего не хочет, люди ему просто-напросто неинтересны, он может их даже не заметить, или же хочет чего-то, что человечество даже не в состоянии представить и осознать. Эта идея больно ударяет по нарциссическому мифу о человеке как хозяине природы и венце творения. Зато само стремление узнать желание Другого становится для людей своего рода двигателем для иных многочисленных открытий.

​

Когда речь заходит об истинно, абсолютно Другом и его желании, человек сталкивается прежде всего со стеной языка, которая желание этого Другого экранирует. Преодолеть эту стену чрезвычайно сложно, и иногда она таит в себе необъяснимые феномены, такие, как «Золотой Шар» из другого текста братьев Стругацких, романа «Пикник на обочине» (1971).

​

Одним из интересных современных произведений о желании Другого и языке стала повесть Т. Чана «История твоей жизни» (1998). Главную героиню этого текста, профессора лингвистики Луизу Бэнкс, приглашают в качестве эксперта в состав комиссии ученых, занимающихся решением вопросов первого контакта с инопланетянами, которые привели свои корабли на орбиту Земли. Они общаются с Землей посредством специальных «зеркал», по которым проводят сеансы связи. В процессе взаимодействия выясняется, что у пришельцев есть два типа языка: устный и письменный, которые базируются на разных основаниях. Устный язык помогает общению в режиме здесь и сейчас, однако письмо, названное Луизой семасиографическим, отражает в себе особенности мышления инопланетян. Организмы гептаподов [9] основаны на принципе радиальной симметрии, этот же принцип выражен в их письме: оно состоит не из слов, а из совокупности сложных идеографем (семаграмм [10]), каждая из которых складывается в уникальную отдельную мысль или фразу. Чтобы использовать такой тип письма, гептапод должен заранее знать, как расположить и связать все фрагменты семаграммы, прежде чем приступить к письму.

​

Внешность инопланетян Луиза описывает следующим образом: «Это выглядело, как бочка, подвешенная на пересечении семи длинных конечностей. Существо обладало радиальной симметрией, и каждая из его конечностей могла служить и ногой, и рукой. Чужак, которого я увидела первым, расхаживал по комнате на четырех ногах, а три остальные конечности были свернуты и поджаты к туловищу. <…> Мне, разумеется, уже показывали видеозаписи, и все-таки я окаменела, разинув рот. Конечности гептапода не имеют внешне различимых суставов; анатомы выдвинули предположение, что их поддерживают аналоги нашего позвоночного столба. Каково бы ни было их внутреннее устройство, движутся они в раздражающе текучей манере, и притом в полном согласии друг с другом: торс чужака плыл ко мне на струящихся, изгибающихся ногах так же ровно, как авто на воздушной подушке плывет над землей. Семь лишенных век глаз кольцом окружали верхушку телесной бочки. Чужак пошел назад к двери, из которой появился, издал короткий невнятный звук и вернулся в центр комнаты в сопровождении другого гептапода, и все это без малейшего поворота тела вокруг собственной оси. Жутковато, но вполне логично: если у тебя глаза глядят во все стороны, любое направление может быть обозначено как ВПЕРЕД» [11].

​

В картине мира гептаподов нет прошлого и будущего, они живут в протяженности прошедшего-настоящего-будущего времени, в симультанном состоянии, вне рамок свободы выбора или причинно-следственных связей, и воспринимают жизнь и историю не как линейность, а как целостность и завершенность. Они проживают каждый миг, следуя знанию о том, что должно произойти и как именно следует его прожить. Язык гептаподов «перформативен: вместо того чтобы информировать, они актуализуют. Действительно, гептаподы заранее знают, что будет сказано в любой беседе; но чтобы это знание было истинным, беседа должна состояться» [12].

​

Постепенно погружаясь в изучение их языка, профессор Бэнкс обнаруживает, что тот начинает оказывать влияние на ее мышление. В конечном итоге, как понимает читатель, один из сюжетов книги, посвященный взрослению дочери Луизы, написанный в будущем времени в жанре воспоминаний, на самом деле пишется из прошедшего времени о будущих событиях, которые открылись главной героине как одномоментность и целостность всей ее жизни.

​

«История твоей жизни» опирается на лингвистическую гипотезу Сепира-Уорфа [13], согласно которой язык определяет сознание, мышление и мировоззрение. Которые, в свою очередь, детерминируют систему научных догм и категорий, как это выяснится при попытке обсудить с гептаподами проблемы земной физики, алгебры и геометрии. Оказывается, их научные воззрения основаны на вариационном принципе, ближе всего к которому подходит теорема Ферма о преломлении света, и азы человеческой математики инопланетяне воспринимают совершенно иначе.

​

Все эти научные эксперименты правительство разрешило проводить с единственной целью: выяснить, каковы мотивы прибытия пришельцев, чего они хотят от человечества. На все вопросы о целях визита гептаподы отвечают, что прибыли «посмотреть» и «наблюдать», они ничего не требуют и не хотят от человечества. Этот отсутствующий ответ на вопрос о желании Другого порождает волну тревоги, которая не может быть символизирована и которая запускает цепную реакцию разных событий.

​

В итоге только главной героине и еще нескольким лингвистам удается познать язык гептаподов и научиться мыслить на нем. Однако Луизе пришлось заплатить за переписывание собственного мышления высокую по земным меркам цену: она узнала историю жизни и смерти своей еще не рожденной дочери [14].

​

Встреча с Другим как воображаемым врагом производит работу на уровне нарциссического регистра, но встреча с символическим Другим возможна лишь при условии перезаписи системы языка и мышления. Человек не может выйти за рамки собственного языка, именно поэтому описание истинно, абсолютно Другого оказывается невозможным: какие бы способы ни изобретали для этого писатели-фантасты, они всегда оказываются человеческими, слишком человеческими. Позволим себе предположить, что это станет возможным после создания искусственного интеллекта, который будет способен развиваться и однажды покинет пределы человеческого символического пространства. Однако такое предположение в настоящее время находится «на грани фантастики».

 

Вероника Валерьевна Беркутова

​

​

Статья опубликована: Беркутова В. В. Представления о Другом в фантастической литературе // III Фрейдовские чтения. Сборник научных статей по материалам конференции, проведенной в ЧОУВО «Восточно-Европейский Институт психоанализа» 24.05.2018 г. / Под ред. проф. М. М. Решетникова. СПб.: ВЕИП, 2019. С. 107—119.

Ссылка на версию в формате .pdf.

​

​

Сноски и примечания:

 

[1] Я варвар здесь, ибо никто меня не понимает. И смеются глупые геты над латинскими словами. (Овидий)

 

[2] Богданов А. А. Красная звезда. М.; СПб.: Терра, 2009. 221 с.

 

[3] Толстой А. Н. Аэлита. М.: Гослитиздат, 1955. 143 с.

 

[4] Холдеман Д. Бесконечная война. М.: АСТ, 2016. 319 с.

 

[5] Уэллс Г. Д. Война миров. М.: Детская литература, 1986. 173 с.

 

[6] См. работу: Фрейд З. Голова Медузы // Russian Imago 2002. М.: Аграф, 2004. С. 102—103.

 

[7] Фрейд З. Жуткое // Фрейд З. Психологические сочинения. М.: ООО «Фирма СТД», 2006. С. 265.

 

[8] Стругацкий А., Стругацкий Б. О странствующих и путешествующих // Фантастика, 1963 год. М.: Молодая гвардия, 1963. С. 221—232.

 

[9] Совпадение названия инопланетян из повести Т. Чана с обозначением существ из рассказа Стругацких является абсолютно случайным, но любопытным.

 

[10] Доктор Бэнкс дает следующее описание письменного языка гептаподов: «Как выяснилось, семаграмма отдаленно соответствовала письменному слову в человеческих языках: она имела собственное значение и в комбинации с другими семаграммами могла участвовать в формировании высказываний неограниченной длины. Мы не смогли дать ей абсолютно точное определение; впрочем, никому еще не удалось удовлетворительно определить хорошо знакомое человеческое слово. На уровне предложений все оказалось еще сложнее и запутаннее. Неречевой язык Гептапод Б не имел аналога нашей пунктуации: синтаксис его выражался различными способами комбинирования семаграмм, и не было никакой нужды выделять речевые синтагмы по причине их отсутствия. Так что предложением, по сути, являлся любой конгломерат из такого количества семаграмм, какое гептапод пожелает соединить; провести разграничение между "предложением", "абзацем" или "страницей" можно было разве что по их величине. Когда предложение на Гептаподе Б достигало внушительного размера, оно производило замечательное в своем роде визуальное впечатление. Я видела перед собой множество причудливых, выписанных в курсивном стиле эмблем, изящно прилегающих друг к другу в разнообразных положениях, чтобы в итоге сформировать прихотливую, но прекрасно уравновешенную кружевную решетку. Самые большие предложения, какие мне приходилось видеть, оказывали на меня тот же необъяснимый эффект, что и психоделические видеоклипы, — почти гипнотический».

 

[11] Чан Т. История твоей жизни. М.: АСТ, 2014. 480 с.

 

[12] Там же.

 

[13] См. работу: Уорф Б. Л. Отношение норм поведения и мышления к языку // Новое в лингвистике. Вып. 1. М.: Изд-во иностранной литературы, 1960. С. 135—168.

 

[14] Эта травма всегда уже вписалась в ее бессознательное: с какого-то момента Луизе стал сниться повторяющийся сон, как она взбирается на скалу, а трехлетняя дочь сидит в рюкзаке у нее за плечами. Вдруг девочка выбирается из рюкзака и пытается самостоятельно забраться по склону. Каменный выступ разваливается, и дочь падает со скалы.