Литература и революция

(по следам семинара, посвященного творчеству Вильгельма Райха)

Вильгельм Райх известен ХХ веку тремя крупными произведениями: «Функция оргазма» (1927), «Психология масс и фашизм» (1933), «Сексуальная революция» (1936). Первое ознаменовало его окончательный разрыв с Фрейдом и наметило дальнейший путь поиска синтеза психоанализа и биологии; второе прозвучало приговором как для оформившейся в 1930-е гг. фашистской политической системы, так и для самого Райха, пребывание которого в Европе сделалось невозможным; третье стало знаменем так называемых «сексуальных» революций ХХ века, а также, наряду с работами Г. Маркузе и М. Фуко, теоретическим манифестом майских событий во Франции 1968 года. В каждой из этих работ, по-своему интересных, Вильгельм Райх неоднократно обращается к революционному опыту Советского Союза, анализирует ситуацию, сложившуюся в СССР к концу 1920-х гг. Несмотря на отдельную критику, во многом именно ранний советский опыт расценивается им как положительный.

Тексты Вильгельма Райха выдают знакомство с различными работами теоретиков марксизма (В. И. Ленина, Л. Троцкого, А. Коллонтай), значимыми для понимания многочисленных изменений, произошедших в России в начале ХХ века. Попробуем очертить структуру этих изменений, сопоставив их с основными теоретическими понятиями, которые Вильгельм Райх использует в своем фрейдо-марксистском анализе.

Период революционной эпохи – это период не только государственных переворотов, но и изменений во всех сферах жизни. В этот период происходила смена парадигмы власти: с одной стороны, люди ощущали на себе власть времени и истории, власть века. Личная точка зрения человека оказывалась не-всей, она могла быть ошибочной по сравнению с ходом истории. Само время и век олицетворялись, они начинали действовать и думать за людей. В то же время окончательная переоценка началась в период гражданской войны, когда каждый должен был решить все за себя и сделать собственный выбор. Революция воспринималась как огромный эксперимент, в котором люди оказались одновременно и постановщиками, и подопытными.

Исследователь советской литературы Е. Добренко пишет о советской политике в контексте теории драмы, напоминающей брехтовский театр: «Несомненно, самым демократичным театром является театр политический. Здесь нет проблем с билетами, акустикой, сценической площадкой, посадочными местами. В политическом театре тоталитаризма «посадочных мест» даже в избытке. Природа его такова, что зрителями оказываются все. Зрители эти — не вполне зрители, но, точнее, потребители идеологической продукции — добровольцы поневоле, которым не надо даже никуда «записываться»: иди и смотри» [1].

Революционному времени предшествовала эпоха модерна с культом субъективизма. Однако революция и войны начала ХХ века продемонстрировали, что человек в одиночестве часто оказывается беспомощным. Люди стали искать выход в теориях, объединяющих индивидуализм и коллективизм. Человек должен раствориться в коллективе, поскольку коллектив обеспечит его силой и защитой. Идеальный человек – такой же, как и все остальные. Это совпадало и с представлениями Вильгельма Райха о том, какими должны быть люди в счастливом обществе: «Так называемая индивидуальная дифференциация людей является сегодня в значительной степени выражением гипертрофированных невротических форм поведения. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что по мере выздоровления эта индивидуальная дифференциация в значительной степени устраняется, уступая место упрощению поведения в целом» [2].

То, что для Райха должно было осуществиться благодаря массовому анализу, в СССР совершается несколько другим путем: появляется система массовых образцов, на место которых попадают «вожди» и другие политические и творческие деятели (что как бы демонстрирует: они такие же, как и все остальные люди, но при этом воплощают в себе идеал целого класса). Как мы знаем от Фрейда, такая система открывала простор как для идентификаций, так и для агрессии и оппозиции, требующих немедленного подавления.

Символическая парадигма была затронута на всех уровнях: в сфере политики, этики, культуры, повседневного быта. Именно поэтому в революции наиболее охотно участвовали писатели-модернисты, в 1920-е годы доводившие до крайности идеи переоценки роли культуры, языка, человека и общества. Время революции – это максималистская эпоха, это время, когда теоретические изыскания и философские концепции должны были воплотиться на практике, отсюда пафос изменений и построения нового мира.

В начале 1920-х появляется представление о том, что наступает торжество человечества. И хотя мир до сих пор находится в кризисе, человек наконец-то вышел из пут ложной жизни и воодушевлен эпохой перемен. Но одновременно с этим ощущалось и что-то страшное, если не сказать «жуткое», оживали все эсхатологические мифы о конце истории, утверждающие, что человечество идет к гибели и преисподней. Одни и те же события оценивались двойственно и противоречиво. Общество находилось в непонятном состоянии: кто-то ощущал революцию как долгожданный и великий праздник, а кто-то – как трагедию мирового масштаба, но субъективно затронуты были абсолютно все.

В то же время исторические примеры показывают, что праздничную энергию масс можно использовать как оружие для борьбы. Советская власть часто устраивала массовые празднества, которые воспринимались многими как массовые вакханалии и анархический разгул.

Революционная эпоха также характеризовалась идеей создания «мира наоборот», что отчетливо показывают строчки из «Интернационала», главного гимна новой власти: «Мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем». В этот период исчезает понятие «будней» и «обыденности», каждый день становится исключительным, а каждый человек – героем, повышается творческая значимость каждого человека. Таким образом, именно в эту эпоху наиболее отчетливым становится разрыв между понятием субъективности и коллективности, разрыв, попытки к преодолению которого на протяжении всей советской истории будут осуществляться различными путями.

Итак, какие же основные смещения произошли в символической системе? Прежде всего, они затронули временные и пространственные координаты: во-первых, была введена новая метрическая система мер (метр, килограмм, секунда), на которую очень сложно было перестроиться и которая вносила ощущение относительности в казалось бы привычные с детства способы измерения времени и пространства. Во-вторых, был совершен переход на григорианский календарь, что усилило общую неразбериху и путаницу в датах и днях (показательно, что церковь и оппозиция отказались переходить на новый календарь, отсюда сохранившаяся двойственность исчисления). В-третьих, были осуществлены попытки переименовать дни недели. В конце 1920-х проводились эксперименты по трансформации самой недели (в одно время она состояла из пяти дней, при этом все служащие были разделены на пять групп, каждой из которых был присвоен определенный цвет (жёлтый, розовый, красный, фиолетовый, зелёный), и каждая группа имела собственный выходной день в неделю, называвшуюся «непрерывкой»). В отличие от предшественников – французских республиканцев – большевики решили не переименовывать названия месяцев (только в 1939 году Союз воинствующих безбожников предложил переназвать все месяцы такими именами, как «месяц Ленина», «месяц Маркса», «месяц Коминтерна»), однако некоторые пытались ввести новое летоисчисление и отсчитывать годы от времени Октябрьской революции. Таким образом, революция мыслилась как начало новой эры.

Новыми формами летоисчисления стали также пятилетки (совершаемые за четыре года согласно требованию Другого), обозначающие как символические пределы человеческих возможностей, так и их превышение. В «Поэме о топоре» Н. Ф. Погодина иронически обыгрывается новая система координат: «А число пропиши ему так: квартал ударный, пятидневка плановая, день сквозной» [3]. Очевидно, что иностранцы, приезжающие в 1920-е гг. в СССР, буквально попадали в иное измерение, в другую реальность (свидетельства чему есть в текстах Г. Уэллса, Д. Лукача и др.), что отмечает и Вильгельм Райх.

Совместно с преобразованиями времени происходили изменения пространства: разрушение и постройка домов, кварталов, городов, изменение геополитической карты страны. В это время возникает важное понятие паспорта и идентификации, отныне все перемещения людей должны быть проконтролированы и зафиксированы. Происходят внутренние перемещения: многие люди едут в провинцию и на освоение целины, некоторых выселяют в Сибирь и на Дальний Восток, а кто-то, наоборот, стремится попасть в крупные города, чтобы учиться или работать на промышленных предприятиях. Поскольку революция отменила национальные и религиозные различия (возникают школы и литература на различных языках), границы между республиками становятся прозрачными.

Бытовое представление о пространстве также меняется: дом больше не является собственностью и крепостью, это противоречит преодолению индивидуалистического буржуазного сознания. Человек должен жить публично – отсюда идея коммун и коммунального хозяйства, которая воспринималась многими очень болезненно. Дома-коммунны – это общее хозяйство, общие деньги, общее рабочее время. Они становятся популярными в студенческой и рабочей среде (в Петербурге и Москве открываются коммуны для творческих людей, например, Дом-коммуна инженеров и писателей на ул. Рубинштейна, получившая в народе название «Слеза социализма»). Атмосфера публичности разбивает ощущение уюта, защищенности. Появляется новое понятие «жил. площади»: как будто люди живут не в доме, а на площади.

Коммуны находились в авангарде борьбы с бытом. Быт объявлялся ложной ценностью, которую необходимо преодолеть и отбросить. С одной стороны, это было сделано ради эмансипации, освобождения женщин от обязанностей кухарки и прачки, с другой, максимально формализованный быт (с обязательными дежурствами и порционной едой по карточкам) воспринимался многими как дегуманизация. Организация труда и быта должна была обязательно базироваться на научной основе, на новых открытиях по гигиене, физической культуре и распорядку дня. Троцкий пишет об этом так: «Через вопросы быта наша молодежь хочет жить более общественно и разумно, оглядываться на то, что есть, и наметить то, что быть должно» [4].

Интересно взаимодействие старой религиозной и новой советской идеологической системы, на словах имеющей явственный антирелигиозный посыл. Наряду с церковными праздниками отмечались новые советские, проводились параллельные мероприятия (комсомольское Рождество, комсомольская Пасха), чтобы отвлечь людей от церковной службы. Ритуальная сфера получила новые обрядовые формы: «красные похороны», «красные свадьбы». Вместо «крестин» проводились «октябрины» и «звездины» детей. Троцкий отмечал необходимость новой обрядности, основанной на комсомольской точке зрения. С помощью новой обрядности можно легитимно проявлять «чувства и настроения», бывшие ранее оформленными в иных религиозных символических координатах.

Первоначально большевики лояльно относились и к сектантству (например, к церкви обновленцев или к более радикальным объединениям, которые вводили Маркса в пантеон святых), поскольку оно способствовало расшатыванию религиозных устоев. Но все же постепенно сектантство оказалось под запретом вместе с остальными религиями. Здесь очевидно, с одной стороны, наглядное дискурсивное совпадение двух «противоборствующих» идеологий, отлично уживающихся на одних и тех же дискурсивных позициях, с другой стороны, борьба против слияния двух символических систем, сопротивление их синтезу, попытка провести между ними различия, прежде всего этические.

Философия того времени порождает идеи, структурно близкие взглядам позднего Вильгельма Райха (теория космической жизненной энергии и построение общества путем раскрепощения сексуальности): сциентистское соединение науки, государства и философии. Как пример можно рассмотреть философию общего дела Н. Ф. Федорова, предполагающую улучшение мира по имя искупления грехов. Эту миссию общество должно было выполнить коллективно, отсюда название «общее дело». Согласно Федорову, цель изменений – всеобщее счастье и построение рая божьего на Земле. Основной проблемой, мешающей этого достичь, является страх смерти, который необходимо преодолеть. Когда человек сможет претворять материю в энергию, он научится управлять жизнью и сможет преодолеть смерть, поэтому необходимо стремительное развитие науки. Федоров полагал, что можно будет оживить мертвых, а остальных людей привести к «естественному состоянию» и сделать всех счастливыми. Очевидно, что здесь соединяются мистические, религиозные и сциентистские идеи. И эти идеи быстро находят отклик в литературе того периода: так, преодоление смерти как зла, поиск научного бессмертия, желание контролировать природу общими силами человечества являются стремлениями многих героев Андрея Платонова (например, в повестях «Котлован», «Эфирный тракт»).

Наиболее ярко смена символической парадигмы проявилась в изменении культурных ценностей, языка и литературы. С одной стороны, появляется желание сбросить всех прежних деятелей с парохода современности, построить новую культуру, но с другой стороны, это сталкивается с необходимостью защищать прежнюю культуру, хотя бы в качестве примеров для будущих поколений. Таким образом, музеи и другие культурные пространства буквально становятся местом борьбы. Появляется идея несения искусства в массы, выставления различных произведений на всеобщее обозрение на улицах. Художники-авангардисты размечают новое эстетическое измерение города: разукрашивают дома, устраивают костюмированные представления на улицах. Одновременно с этим начинается и литературная борьба: на арене появляются различные литературные кружки и объединения. В работе «Литература и революция» Троцкий дает новые ориентиры для классификации писателей, с точки зрения их отношения к советской власти и вклада в развитие новой пролетарской литературы. Культура становится важной и значимой для всех мест страны. Она становится ремеслом, такой же частью повседневной деятельности, как и физический труд.

Революционный язык характеризуется значительными стилевыми и формальными изменениями. Можно сказать, что язык не столько отражает, сколько подготавливает все многочисленные социальные изменения, происходившие в эту эпоху. Начало этому положено реформой русской орфографии и отменой дореволюционных норм, а продолжение эта тенденция находит во всплеске словотворчества, появлении многочисленных аббревиатур и сокращений, новых слов, заимствований и форм речи. Основной формой речи становится ораторская речь, ориентированная на массовые, публичные выступления. Язык также становится ареной борьбы, например, борьбы с безграмотностью или литературными штампами.

Необходимо отметить еще одну значимую особенность формирования нового языка. Эрик Найман выделяет следующую важную черту советской культуры: «Того, что не вербализовано, что погружено в молчание, здесь не существует. Потому такую важность приобретают «дискурсивные практики» советской культуры: язык — это контроль, и шире — важнейшее слагаемое тоталитарности. <…> Побег из этой идеологической и дискурсивной паутины был самым ужасным из того, что могла бы совершить личность» [5].

Язык и новая, формирующаяся литература соцреализма становятся, по мнению Е. Добренко, «институциями по производству социализма» [6]. Само дискурсивное пространство задает координаты, в которых разворачивается новая политическая и социальная система. Одним из способов поддержания и воссоздания этой реальности, по Е. Добренко, являлась эстетизация труда и производства, которая прошла в послереволюционные годы несколько этапов: отвращение к труду, восторг, затем поэтизация (во время которой труд воспринимался как «красота»), и, наконец, рассмотрение труда через призму морали (расцвет сталинского соцреализма).

Еще одним значимым изменением революционной эпохи стала перемена отношения к детям. Советская педагогическая система наследовала просветительской традиции, утверждавшей, что сознание человека формируется в процессе воспитания. Ребенок перестал осознаваться как беспомощное существо. Внимание к формированию нового поколения было огромным: открытие многочисленных детских институтов и учреждений (дворцов пионеров, детских лагерей и коммун) с различными формами самоуправления, развитие педологии и педагогики. Дети стали одним из основных объектов эксперимента по формированию нового общества. Показательно, что это формирование также должно было проходить под эгидой науки, поскольку в основу были положены исследования по детскому психическому и физическому развитию и учету детских потребностей.

Эти воззрения также нашли отклик во взглядах Вильгельма Райха, поскольку он уделял большое внимание развитию будущих поколений. Однако, в отличие от советских ученых, во главу угла он ставил не столько высвобождение детей из-под авторитарной опеки, сколько раскрепощение детской сексуальности, удовлетворение любопытства, формирование свободной морали. И этот факт отсутствия запрета на сексуальность в его теоретической системе, в отличие от системы советской, которая так до конца и не смогла выработать подобные этические нормы в отношении детей, чрезвычайно важен.

Наиболее чутко к воспитанию нового поколения подошла детская литература. Она впервые в мировой истории сравнялась по уровню и значимости со взрослой литературой. Интересно, что многие произведения, которые изначально были написаны для взрослых, стали читаться детьми («Робинзон Крузо» Д. Дэфо, «Путешествие Гулливера» Дж. Свифта, «Три мушкетера» А. Дюма и др.). Сентиментальность и морализаторство уходят из детской литературы, писатели начинают думать над новым языком, которым нужно писать для детей. К. Чуковский интересовался проблемами детской речи и считал, что для ребенка необходимо писать лучше, чем для взрослого. Именно детская литература становится пространством нового опыта, где ирония, политика и идеология переплетаются со старыми и новыми ценностями (дружбы, труда, коллективной жизни).

В 1920-е гг. детская литература занимала двойственное положение: с одной стороны, она была лояльна новой идеологии, с другой стороны, она часто кодировала в себе политические послания, отправленные не столько детям, сколько взрослым, и подвергавшиеся строгой цензуре. Таким образом, детская литература парадоксально занимает место знаменитого письма из рассказа Эдрага По, спрятанного на самом видном месте. Анализируя стихотворение Чуковского «Мойдодыр», Б. М. Гаспаров делает выводы о сущности той эпохи: «Лишь приглядевшись внимательнее к вихрю кружащихся по комнате вещей, удается разглядеть в нем образ оптимистически-разрушительного, беззаботно-максималистского, весело-агрессивного времени, рождавшего людей, в радостном возбуждении, с удивительной ловкостью, легкостью и быстротой осыпавших друг друга ударами, в которых было "больше веселья, чем злобы", - точно дети на спортивной площадке, не знающие еще, что значит получить или нанести действительно серьезную травму» [7].

Изменения, прошедшие от временных и пространственных сфер до основ языка и культуры, затрагивают также этическую систему. Совершается переход к так называемому «коллективному классовому сознанию», этике труда. Новая философия труда несет на себе, с одной стороны, отпечаток христианской (протестантской) этики, с другой стороны – ее переосмысление. Согласно Марксу, роль труда носит двойственный характер. Труд создает человека и является одной из основ для появления социальных связей. Но в то же время происходит отчуждение человека от сконструированного им предметного мира, на котором спекулирует капиталистический способ производства. Предполагается, что только социалистическому обществу удастся диалектически снять существующее фундаментальное противоречие.

Вильгельм Райх прибавляет приставку «био» к марксисткому анализу труда. Большое внимание он уделяет анализу понятия «рабочая сила» как биологическому феномену: «Труд составляет основную биологическую деятельность, в основе которой, как и всей жизни, лежит приятная пульсация» [8]. Для Райха важным становится разделение труда на два вида: принудительный (тягостная обязанность) и естественный, приятный труд (приятное удовлетворение потребности), несущий на себе отголоски психоаналитического «принципа удовольствия». Райх считает, что радость от труда и преодоление отчуждения станут последствиями перестройки личности, когда человек из раба превратится в хозяина производства. Биологическую ответственность за свой труд Райх полагает врожденной, подавленной воспитанием в атмосфере авторитарного государства. Наиболее существенной он называет связь между половой жизнью трудящегося и выполнением своей работы: «Удовлетворенная половая энергия спонтанно превращается в интерес к труду и побуждение к деятельности. <…> Обеспечение удовлетворительной половой жизни трудящихся составляет существенное условие труда, доставляющего удовольствие» [9]. Таким образом, понятия социального анализа, такие как «труд» и «отчуждение», соприкасаются у Райха со сферой не только биологии (гигиена труда), но и этики.

Как и многие другие аспекты жизни революционного периода, мораль попадает под действие закона относительности: базовые представления о добре и зле сохраняются, но изменяются координаты, в которых их необходимо размещать. В рамках пролетарской морали и социального гуманизма снова оказываются противо- и со-поставлены любовь к человеку и ненависть к врагу. Э. Багрицкий переосмысляет это следующим образом:

А век поджидает на мостовой,

Сосредоточен, как часовой.

Иди – и не бойся с ним рядом встать.

Твое одиночество веку под стать.

Оглянешься – а вокруг враги;

Руки протянешь – и нет друзей;

Но если он скажет: «Солги», – солги.

Но если он скажет: «Убей», – убей [10].

Меняется также фундаментальное отношение к семье. Во время революции и гражданской войны внутри семей происходят идеологические разделения, имеющие серьезные последствия. Многие молодые люди отказываются иметь семью, выбирая свободную любовь. Популярной становится теория стакана воды, согласно которой любовь похожа на жажду – это просто удовлетворение (сексуальной) потребности по первой необходимости.

И здесь советская этическая система послереволюционного периода наиболее близко подходит к воззрениям Вильгельма Райха, с единственной только разницей, что Райх считал любовные потребности (переживание оргазма) базовыми и основными, которым должно уделяться внимание в первую очередь. В «Сексуальной революции» он пишет: «Предпосылкой оздоровления человеческих сексуальных отношений является безусловный разрыв с теми современными воззрениями на нравственность, в основе которых лежат заповеди, основанные как на произвольных положениях, сформулированных человеком, так и на традициях, уходящих корнями в прошлое. Учение о нравственности следует также в значительной степени основывать на достижениях развивающейся науки» [11]. Райх обосновал новые положения сексуальной этики, которая заключалась в свободных отношениях между мужчинами и женщинами по обоюдному желанию, не связанных никакими экономическими ограничениями.

Теория стакана воды никогда четко не формулировалась в работах марксистских теоретиков, и ее авторство ошибочно приписывают Александре Коллонтай. Однако она была далека от упрощенного понимания человеческих взаимоотношений, и в своих работах пыталась разделить понятия семьи как социально-экономического института и любви как особого рода связи между людьми: «И сейчас, чтобы бороться, жить, трудиться и творить, человек должен чувствовать себя “утвержденным”, “признанным”. “Кто себя чувствует любимым, тот себя чувствует и признанным; из этого сознания рождается высшая жизнерадостность”. Но именно это признание своего Я, эта жажда избавления от призрака вечно подкарауливающего нас душевного одиночества не достигается грубым утолением физиологического голода. “Только чувство полной гармонии с любимым существом может утолить эту жажду”. <…> Любовный кризис тем острее, чем меньше запас любовной потенции, заложенной в человеческих душах, чем ограниченнее социальные скрепы, чем беднее психика человека переживаниями солидарного свойства. Поднять эту “любовную потенцию”, воспитать, подготовить психику человека для воспитания “большой любви” — такова задача “эротической дружбы”» [12].

Однако новые воззрения на «половую мораль» довольно быстро стали выходить из-под контроля, поэтому в середине 1930-х гг. в СССР были приняты законы о запрете гомосексуальных связей и запрете абортов. Но в 1920-е гг. еще существует относительная свобода в заключении и расторжении браков. Чувства объявляются устаревшими и буржуазными, в молодежных коммунах становятся популярными «афинки» (афинские оргии). К. Федин иронично отмечает это в фельетоне о словообразовании: «Из русских суффиксов родился в рубашке "ка". Всем известны "столовка", "пьянка", немало подобных слов обращалось в дореволюционное время. Любопытно отметить новое – "афинка" (афинская ночь)» [13].

Вильгельм Райх пытался вывести половой акт из сферы нравственных оценок. Он писал, что половой акт не может считаться ни нравственным, ни безнравственным, так как представляет собой лишь биологический процесс. Однако мы видим, что все, что попадает в поле человеческих представлений и взаимоотношений, так или иначе погружается в систему этических координат.

В качестве завершающего примера приведу рассказ П. С. Романова «Без черемухи». В этом рассказе наиболее сильно обостряется противоречие между старыми и новыми представлениями о любви и сексуальности. Главная героиня – молодая девушка, которая от первого лица рассказывает о своем первом сексуальном опыте. В своих этических ориентирах она выпадает из окружающего мира, из прагматического отношения к сексуальности и неразличению партнеров. Новые идеи «половой морали» она воспринимает как грязные, грубые и вызывающие отвращение, как и все окружающее ее человеческое общество. Автор показывает нам удивление, с которым сталкивается героиня, когда вместо дивного и нового мира обнаруживает мир старый, только грязный и лишенный каких-либо человеческих в ее представлении ценностей. В противовес этому автор подчеркивает связь героини с природой, ощущением естественной красоты и счастья. В конце рассказа девушка все-таки оказывается погружена в чуждый для нее грязный мир и новый неприятный опыт, а ветка черемухи становится образом увядшего старого мира, с его трепетным отношением к юности, любви и красоте. Однако природа остается неизменной, равнодушной к человеческим поступкам и страданиям: «А над спящим городом была такая же ночь, что и два часа назад. Над каменной громадой домов стояла луна с легкими, как дым, облачками. Так же была туманно-мглистая даль над бесчисленными крышами города. И так же доносился аромат яблоневого цвета, черемухи и травы…» [14].

Интересно, что публикация этого рассказа была неоднозначно оценена современниками. Многие посчитали его попыткой обратить внимание на прежние ценности, вернуть «прекрасное прошлое», и потому отнеслись недоброжелательно. Но для многих рассказ оказался отображением их собственного опыта и растерянности в отсутствии каких-либо новых нравственных ориентиров. Не случайно любой переходный период, любая эпоха «ломки координат» и построения чего-то нового оказывается болезненной для людей, особенно если вступает в противоречие с их собственной установившейся символической системой. Однако почти каждая эпоха преподносит подобные сюрпризы, к которым практически невозможно быть готовым. И каждому новому поколению приходится искать свои способы справляться с окружающими изменениями.

Подводя итоги, можно сказать, что общественная модель первых лет существования Советского Союза действительно служила для Вильгельма Райха примером необходимых революционных изменений. Его критический ум также очень точно уловил смещение, которое произошло в СССР с приходом к власти И. В. Сталина. Он описал этот переход как возврат от демократического к старому авторитарному режиму под новой маской, ознаменовавшийся очередными изменениями во всех сферах жизни общества (экономике, идеологии, религии, сфере семьи и быта). Но вместе с этим нельзя сказать, что ранняя советская модель идеально совпадала с представлениями Райха, поскольку для него невосполнимым оказалось игнорирование сферы психологии и сексуальности. Так или иначе, творчество Вильгельма Райха являет собой интересное пересечение психоаналитического и марксистского дискурсов, которое оказало и продолжает оказывать большой эффект на читателей, а потому заслуживает внимательного чтения и вдумчивого изучения.

Вероника Беркутова

Статья опубликована: Беркутова В. Литература и революция // Лаканалия. № 16. 2014. С. 153—162.

Ссылка на номер журнала в формате .pdf.

Сноски и примечания:

[1] Добренко Е. Ты записался добровольцем? // Новый Мир, 1998. № 9.

[2] Райх В. Сексуальная революция. СПб., 1997.

[3] Погодин Н.Ф. Пьесы. М.; Л., 1948.

[4] Троцкий Л. Д. Проблемы культуры. Культура переходного периода. М.; Л., 1927.

[5] Цит. по: Добренко Е. «Скромное обаяние» ранней советской культуры // Новый Мир, 1998. № 4.

[6] Добренко Е. Политэкономия соцреализма. М., 2007. С. 7.

[7] Гаспаров Б. М. Мой до дыр // НЛО, 1992. № 1.

[8] Райх В. Психология масс и фашизм. СПб., 1997.

[9] Там же.

[10] Багрицкий Э. Стихотворения и поэмы. М., 1983.

[11] Райх В. Указ. соч.

[12] Коллонтай А. М. Любовь и новая мораль // Философия любви. Ч. 2. М., 1990.

[13] Федин К. А. Фельетон о языке и критике // Звезда, 1929. С. 147.

[14] Романов П. С. Без черемухи // Романов П. С. Светлые сны. М.: Московский рабочий, 1990. С. 173.