История и теория женского письма

«Женское письмо» – относительно новое понятие, возникшее во Франции в русле феминистской критики в 60–70-е гг. ХХ века. Невозможно рассказать историю «женского письма», минуя историю женского движения и феминистской литературной критики как одной из ее составляющих.

Традиционно исследователи выделяют два направления феминистской критики: французское и англо-американское. Зарождение американской феминистской критики относится к 1920–30-м гг., к первой волне женского движения, суфражизма, эмансипации и либерального феминизма, а ее расцвет приходится на 1950–70-е гг. Прежде всего, американская феминистская критика возникает как альтернатива традиционному академическому литературоведению. Она сразу ставит под сомнение классические каноны литературы, основанные на мужских именах и произведениях, она задается вопросом, куда пропали авторы-женщины, что и для кого они писали, как они оказались вытесненными из рядов классической литературы и стоит ли им вообще бороться за признание среди ученых-мужчин.

Другой вопрос, который рассматривали феминистские критики, касался женских образов в литературных произведениях. Чьими глазами мы смотрим на героинь? Чьи представления о женщинах они отражают? Какими должны быть «правильные» и «неправильные» героини с точки зрения классической литературы того или иного периода? В этих работах впервые наметились концепции мужского взгляда, объективации и унификации женских образов, анализа клише и стереотипов в отношении женщин. Критики анализировали речевые и поведенческие характеристики женских персонажей, особенности их репрезентации в тексте, функции, которые они выполняют в произведении.

Наконец, третий объект исследований феминистской критики того времени – это история женщин-читательниц, опирающаяся на исследование рецептивных практик. Критики этого направления занимались следующими вопросами: какова история женского чтения, что, когда и почему читали женщины, какие факторы двигали их интересом, кто формировал читательские вкусы и потребности и т. д.

Нетрудно представить, что результаты большинства первых исследований оказались неутешительными для женщин. Уже тогда вставали вопросы о микрополитике власти в литературных и научных кругах, подверженных тем же интроецированным стереотипам, что и большинство других традиционных систем. Представители академического литературоведения сразу же обвинили феминистских критиков в ангажированности, предвзятости, отсутствии литературоведческой объективности и научного чутья. Подобные дискуссии периодически возникают и до сих пор, потому что феминистское литературоведение де факто так и не стало действительно признанным академической традицией.

Нельзя не отметить, что история феминистской критики не была гладкой и безошибочной. Как и любое другое научное направление, она прошла по пути заблуждений, внутренних дискуссий, ошибок и разочарований. Тем не менее, это не умаляет ценности огромного количества интересных открытий, материалов и наблюдений, без опыта которых не состоялись бы многие современные междисциплинарные и гендерные исследования.

Среди имен феминистских критиков англо-американского направления следует назвать Вирджинию Вулф, Кейт Миллет, Джулиет Митчелл, Мэри Эллманн, Элен Шоуолтер, Эллен Моэрс, Сандру Гилберт, Сюзан Губар. Они учили женщин отстаивать свою точку зрения в понимании текста, не быть благовоспитанной пассивной потребительницей авторитарного дискурса, а критически переосмысливать литературные произведения и представленные в них женские роли и образы.

Параллельно с американской критикой в 1950-е годы начало развиваться французское феминистское литературоведение. В отличие от заокеанской сестры, французская теория возникла на совершенно другой почве и впитала в себя идеи современной философии, семиотики, неомарксизма, деконструкции и психоанализа. Именно на перекрестье этих дискурсов и возникло понятие «женского письма» в собственном смысле слова.

Приступая к теории «женского письма», мы отдаем себе отчет, что вступаем на зыбкую почву. В строгом академическом смысле слова никакой единой теории «женского письма» не существует. У Юлии Кристевой, Элен Сиксу, Люс Иригарэ есть свои представления об этой категории, свои методы описания и анализа, свои теоретические доминанты. Тем не менее, мы попытаемся дать некоторое представление о том, каким бывает «женское письмо» в понимании французских критиков, и для этого обратимся не только к их работам, но и к анализу теоретического контекста эпохи.

Как отмечает Ирина Жеребкина, существует два различных способа, которыми феминистские критики пытались помыслить женский субъект: 1) определение структуры женской субъективности через категорию «инаковости» (женщина определялась как второй пол, «другой» по отношению к мужскому и традиционному); 2) попытка эссенциального определения «женскости» вне соотношения и сопоставления с внешним «другим», но путем построения какой-то собственной, независимой топологии «женского» [1].

На деле эти направления бывает сложно отличить друг от друга, потому что они переплетаются и взаимно дополняют друг друга. Представительницы французского феминизма отошли от теории биологического или морального превосходства, они заговорили о том, что оппозиция мужского и женского не является ни комплементарной, ни антагонистической, ни сущностно или природно обусловленной. Два члена этой оппозиции носят коррелирующий, то есть взаимодополняющий характер в формировании такого понятия, как человек. Поскольку этот этап теории предшествовал перформативному феминизму и концепции квир-идентичности, для феминистских теоретиков 70-х гг. не существует единого, нейтрального, беспризнакового человеческого субъекта.

В рамках этого подхода женщина мыслится не просто как отличающееся от мужчины человеческое существо, но прежде всего как имеющая право на отличие. Феминистские теоретики пытались выделить и проанализировать те механизмы, которые позволяют превращать различие в неравенство. Они выдвигали необходимость осознания женщинами своего подчиненного и зависимого положения в существующем маскулинном порядке, чтобы путем этого осознания попытаться обрести свою собственную субъективность, отличную по отношению к мужчинам, но не менее значимую в культурном и социальном аспекте: «Было бы проявлением естественной социальной справедливости уравновесить власть одного пола над другим, предоставив или вернув культурную значимость женскому полу» [2]. Женщина стала рассматриваться как субъект со своим особым опытом, со своей историей, точкой зрения, со своим особым символическим полем и языком.

Одновременно и опираясь на американскую традицию, и полемизируя с ней, французские феминистские критики пошли по другому пути размышления о том, что представляет собой женский субъект. Не только как художественный образ, сложившийся литературный типаж или как идеальная женщина-читательница, но прежде всего как женщина-автор, создательница текста. Благодаря работам Ролана Барта и Мишеля Фуко в середине ХХ века в литературоведении утвердилась мысль о «смерти автора» как конкретной исторической личности, которая больше не интересовала исследователей, и о действительной реализации автора только в роли субъекта высказывания, полностью проявляющегося в тексте.

Рассматривая теорию «женского письма», мы убеждаемся, что реальный биологический пол исторического автора текста не имеет для нее особого значения. Для категории «женского письма» значимым оказывается субъект высказывания, проявленный в тексте. Это позволяет нам уйти от неопределенности, рождаемой жесткой детерминацией: если реальный исторический автор женщина, значит, всё, что она пишет, является «женским письмом», и наоборот, если перед нами «женское письмо», соответственно, его автором может быть только женщина. Определение «женского письма» зависит не столько от реального исторического, биологического, социального пола его автора, сколько от иных характеристик, свойственных субъекту, заключенному в самом тексте.

Для теоретиков «женского письма» значимой оказывается деконструктивистская идея о преодолении иллюзорных квазилогических бинарных оппозиций. Это значит, что не существует оппозиции женского и мужского как такового. Это всего лишь иерархический конструкт, выгодный определенной идеологии и служащий для воспроизводства и поддержания властных отношений. Согласно принципам деконструкции, «женскому письму» противостоит не «мужское письмо» или какое-то другое письмо из множества различных писем, которые мы можем поместить в объем понятия «письма» как такового, ему противостоит иной тип дискурса. Более того, и само «женское письмо» не является гомогенным понятием, по мнению теоретиков, оно должно было вобрать в себя все многообразие накопленного веками невысказанного женского опыта: «…на сегодня не существует "женщин вообще", типичной женщины. <…> Но что поражает меня, так это бесконечное богатство их индивидуальных свойств: мы не можем говорить о "женской сексуальности" – однотипной, гомогенной, послушной классифицирующим кодировкам – так же как нельзя говорить об одном бессознательном, похожем на другое» [3].

Одновременно с постструктуралистскими идеями французская феминистская критика основывалась на неомарксистском литературоведении, представленном Теодором Адорно, Луи Альтюссером, Терри Иглтоном и другими исследователями. Согласно их концепции, текст не является монолитным целым, он пронизан различными значимыми умолчаниями, разрывами, внутренними противоречиями, которые призваны сокрыть его реальные идеологические установки. Именно эти разрывы и умолчания и должны быть подвергнуты критике, потому что они способны сказать о тексте намного больше, чем его манифестное содержание. То есть чем рациональнее, логичнее, безупречнее пытается выглядеть текст, тем больше подводных камней и идеологических установок он скрывает. Исследование этих умолчаний и противоречий позволяет критику связать произведение с конкретным историческим контекстом, в котором структура текста находит пересечение с целым рядом других структур (идеологических, экономических, социальных, политических, культурных, гендерных) [4]. Для категории «женского письма» здесь важна мысль о том, что «женское письмо» не стесняется своей «нелогичности» и не старается скрыть свои внутренние разрывы и противоречия, оно не прячет в них не артикулированные властные и ценностные иерархии, а внутренние конфликты чаще всего становятся предметом рефлексии, отчего текст может казаться непоследовательным, нескладным.

Базовым для понимания «женского письма» оказывается различие между письмом и речью, берущее начало еще у структуралистов, и полностью оформленное в философии Деррида и Лакана. Речь в этой концепции представляет собой нечто логически законченное, наделенное знанием и истиной, и противостоит письму как самодостаточной технике, для которой первичным оказывается не смысл производимого текста, но сам процесс его производства, опыт писания, ткания текста. Именно этот процесс, наделяемый статусом физического, телесного опыта, противостоит традиционному патриархатному смысловому логоцентризму. Речь предполагает присутствие целостного говорящего субъекта, обладающего истиной и отвечающего за свои слова, письмо предполагает свободные ассоциации, скольжение означающих, становление субъекта высказывания в самом процессе высказывания, регрессию на досимволический уровень собственного телесного опыта. Цитируя Элен Сиксу, можно сказать: «больше телесности, следовательно, больше письма» [5]. Письмо оказывается связано с голосом и телом, в то время как речь – с логосом и рацио.

Элен Сиксу является непосредственным автором понятия «женское письмо» (écriture féminine). Она критикует сложившуюся бинарную оппозицию женского/мужского, закрепленную в символическом поле как оппозицию верха и низа, слабого и сильного, активного и пассивного. Эта оппозиция выстроена в границах господства и подчинения, где есть победитель и проигравший, она становится постоянным полем битвы за превосходство и владение дискурсом. В западной патриархатной логике женщина проигрывает и вытесняется, а мужчина автоматически маркируется как нечто положительное, нормальное и образцовое. Как пишет Торил Мой, Сиксу обвиняет подобное уравнивание женского с пассивностью и смертью в том, что оно не оставляет женщине никакого позитивного пространства: «Женщина либо пассивна, либо ее не существует» [6]. Эту тревогу, охватившую тело женщины-автора, Сиксу пытается выразить в своих текстах и на уровне содержания, и на уровне языка, реализуя свой тезис о телесности письма.

По концепции психоаналитика Люс Иригарэ, различие по признаку пола является онтологическим и предшествует всем другим различиям. В своих работах она пытается понять, почему произошло так, что женщины исторически оказались фактически лишены символической репрезентации своего существования на всех уровнях социальной жизни от религии и науки до литературы и философии. Следуя за мыслью, высказанной еще Симоной де Бовуар, Иригарэ обращает внимание на то, что женский субъект подвергается постоянному отрицанию и исключению. Женщина словно становится темной стороной мужчины и вытесняется на изнанку мира и реальности. Будучи лишенной средств для самовыражения, для построения собственной субъективности и идентичности, женщина должна искать свои пути для самопрезентации, деконструируя предлагающиеся или навязанные ей мужские модели видения и становления.

Итак, «женское письмо», согласно Люс Иригарэ и Элен Сиксу, парадоксально: оно одновременно и пытается сломать традиционные репрессивные оппозиции женского/мужского, загоняющие женщин в сферу молчания, лишающие их собственного голоса, мнения, репрезентации своего опыта, и в то же время оно возвращается к категории «женственности», телесной, чувственной, эмоциональной, противостоящей логосу и рацио. Но этот парадокс, неоднократно подвергавшийся критике, можно попытаться разрешить следующим образом: несмотря на то что «женское» исторически было всегда маркировано как «иррациональное, чувственное», при этом оно было абсолютно лишено собственной репрезентации, получало оценку лишь глазами другого, принадлежащего логоцентрическому дискурсу и говорящему оттуда со своей позиции устоявшимся патриархатным языком. Феминистки предложили женщинам перестать говорить «изнутри» привычного мужского дискурса, найти собственный язык со своим инструментарием, основанный на опыте рождения и разъединения, на опыте уникальности, инаковости и множественности, а не тождественности и тоталитарной единичности.

Юлия Кристева включает категорию «женского письма» в логику лакановского различения Воображаемого и Символического. Она возводит «женское письмо» к доэдипальному периоду, когда язык еще только овладевает человеком, к этапу, предшествующему символическому порядку, где появляются различные классификации, иерархии и властные доминанты. Женское письмо уходит корнями в регистр Воображаемого, где властвует логика бессознательного и запускается вечный двигатель желания, конституирующего субъект. Женский язык, подобный языку ребенка, пытается прорваться за устойчивую сетку априорных понятий и определений, минуя рефлексию и рационализацию, следуя пути множественной субъективной детерминации, где уровень физических ощущений приближен к уровню языка. Важно заметить, что эта стратегия действует не только на уровне употребления слов, но и на парадигматическом уровне текста, в системе синтаксиса и грамматики: нарушая общепринятый синтаксис, женское письмо исследует логику женского подавленного бессознательного.

В отличие от организации традиционной рациональной речи, язык «женского письма» объявляется изобразительным и выразительным. Теоретики связывают это с особенностями женской сексуальности, точнее, изначальной бисексуальности, гетерогенности, множественности телесного опыта и желания. Фаллический логоцентризм оказывается стремящимся к унификации и монополии, в то время как «женское письмо» ускользает от определенной идентичности, и включает в себя измерение «инаковости», «другости», бессознательной множественности в противопоставлении монолитному, целостному сознательному образу Я. Связь с сексуальностью позволяет проложить путь к женскому творчеству, желанию и наслаждению, которое также оказывается множественным. Новым формам «женского письма» должны соответствовать и новые практики чтения – нелинейного, ненаучного, оценочного и, безусловно, субъективно окрашенного. Наслаждение от текста субъект получает как в процессе письма, так и в процессе чтения.

Как мы видим, «женское письмо» оказывается сложной теоретической категорией, далекой от академической объективности. Поскольку оно не универсально и не обладает едиными четкими критериями, в итоге всегда оказывается, что детерминацию текста как «женского письма» не так уж сложно оспорить, подвергнуть остракизму или осмеянию, за которыми будут скрываться тревога или непонимание.

«Женское письмо» сложно определимо в качестве сугубо научной дефиниции: оно существует в переплетении формы и содержания, и как только мы пытаемся произвести анализ, то есть разложить его на составляющие, единая картина и производимое ею ощущение тут же пропадает. «Невозможно определить женскую практику письма, всегда будет невозможно, поскольку эта практика не может подвергнуться теоретизированию, классификации, кодированию, – что вовсе не означает, что она не существует» [7]. Таким образом, при определении «женского письма» самым правильным будет отдавать себе отчет, для чего мы пользуемся этой категорией, что мы хотим сказать, маркируя тот или иной текст как «женское письмо», какие цели мы преследуем при этом здесь и сейчас, и, наконец, какие возможности это открывает для анализа и прочтения текста в фокусе различных оптик.

Не следует забывать, что одна из главных задач, которую ставили перед собой феминистские критики, – это личная и политическая задача, поэтому и читать «женское письмо» необходимо в политическом измерении. Попытка проследить специфику и становление женского субъекта, дать привязку к особенностям порождения текста, письма, языка, мышления с одной стороны, и историческим, идеологическим, политическим, гендерным, психоаналитическим структурам – с другой, ускользнуть от логики рационалистического патриархального дискурса, – все эти аспекты заряжают теорию «женского письма» политическим потенциалом, который, безусловно, оказывается актуальным и в наше время.

Вероника Беркутова

Статья опубликована: Беркутова В. История и теория женского письма // Остров. № 56. Октябрь 2013. С. 47—53.

Ссылка на версию в формате .pdf.

Сноски и примечания:

[1] Жеребкина И. «Прочти мое желание…»: постмодернизм, психоанализ, феминизм. М., 2000. С. 137.

[2] Irigaray L. Je, te, nous. Pour une culture de la différence. Paris, 1990. P. 11.

[3] Сиксу Э. Хохот Медузы // Введение в гендерные исследования: Хрестоматия. Харьков, 2001. С. 800.

[4] Мой Т. Сексуальная текстуальная политика. М., 2004. С. 122.

[5] Сиксу Э. Указ соч. С. 812.

[6] Мой Т. Указ. соч. С. 133.

[7] Сиксу Э. Указ. соч. С. 808.