Свободное психоаналитическое партнерство

Феминативы оказываются в кругу интересов психоанализа по нескольким причинам: во-первых, они непосредственно связаны с представлениями о различиях мужского/женского, вписанных в язык и культуру; во-вторых, они создают идеологически значимое проблемное поле, представляют собой дискуссионное явление и разделяют общество на несколько непримиримых лагерей по вопросам их образования и использования; в-третьих, подчас они вызывают на первый взгляд необъяснимые аффективно окрашенные реакции (негодование, злость, отвращение). Все три указанных аспекта могут быть так или иначе рассмотрены в психоаналитическом ключе, однако особо значимой здесь представляется взаимосвязь между проведением половых различий и появлением аффектов.

​

Прежде чем дать психоаналитическую интерпретацию данного феномена, опираясь на контекст нашего времени, сделаем экскурс в историю, чтобы очертить специфику появления и использования феминативов в русском языке.

 

История вопроса

 

Историко-лингвистические исследования показывают, что образование и употребление феминативов исконно свойственно русскому языку [3]. Еще до XIX столетия в нем действовала историческая тенденция разграничения именований профессий по мужскому и женскому роду. При этом в женском роде существовали слова, имеющие отношение к традиционно женскому труду («няня», «прачка»), к которым невозможно было образовать пару мужского рода, либо обозначения труда, который допускался для лиц обоих полов («швец» — «швея», «гувернер» — «гувернантка»).

​

Дальнейшую историю профессиональных обозначений в русском языке можно представить как череду сменяющих друг друга тенденций. Постараемся кратко очертить ее основные вехи, отдавая себе отчет, что сжатое изложение неизбежно опускает немалое количество важных деталей; сглаживает противоречия внутри самих тенденций; игнорирует временные наслоения их становления и развития; наконец, не учитывает специфику доминирования различных тенденций в рамках тех или иных социальных групп.

​

Итак, во второй половине XIX века, на волне эмансипации и освоения женщинами «мужских» видов деятельности, с исконным образованием феминативных форм начинает конкурировать использование слов мужского рода как «всеобщих», относящихся как к мужчинам, так и к женщинам. Носители языка довольно рано замечают неравнозначность этой тенденции: «всеобщими» оказываются только именования высокопоставленных и уважаемых профессий («адвокат», «врач», «профессор»), в то время как традиционно женские области труда по-прежнему требуют употребления феминативов («воспитательница», «кружевница»).

​

Как ответ на стремление ко «всеобщности» на рубеже XIX—ХХ вв. наблюдается первый всплеск образования феминативов-неологизмов («телефонистка», «репетиторша», «лектриса»), поддерживаемый и в ранние советские годы («вузовка», «активистка», «интеллигентка», «милиционерка», «кулачка», «нэпманка»). Однако уже в 1930-е снова начинает доминировать стремление к унификации обозначения женских и мужских профессий.

​

Отчасти это можно объяснить тем, что в дореволюционный период и первые годы после Октябрьской революции была актуальна большевистская программа достижения гендерного равноправия, освобождения женщин от «домашнего рабства». Как нам представляется, эта программа гендерного освобождения находилась в неотрефлексированной зависимости от традиционной патриархальной логики и мыслилась как уравнивание позиций женщин с положением мужчин, которые в данной системе являли собой образец и ориентир. Так, например, стараясь подчеркнуть равное отношение к женщинам, большевики ввели в оборот общее обращение «товарищ», несмотря на то что у этого слова имелся эквивалент женского рода — «товарка».

​

Можно предположить, что первоначально образование феминативов-неологизмов укладывалось в программу женской эмансипации, способствовало пропаганде новых видов деятельности, включению женщин в социальную и политическую сферу. Однако в итоге победила другая тенденция: употребление мужского рода по отношению к женщинам мыслилось как более прогрессивное, соответствующее идеалам эпохи, подчеркивающее «равенство» полов. Феминативы стали ассоциироваться с чем-то буржуазным, дореволюционным, с тем временем, когда женщин необходимо было поощрять, выделять им особое место в социальном пространстве. Как только СССР был объявлен страной победившего социализма, гендерная повестка словно сама собой оказалась решенной, и отныне женщины могли гордиться тем, что заняли в государстве то же место, что и мужчины (так это или нет и что на самом деле происходило с реализацией концепции равноправия в СССР — заслуживает отдельного рассмотрения).

​

Таким образом, во второй половине ХХ века в русском языке наблюдается необычное и отчасти парадоксальное явление: на разных уровнях в нем сохраняются, как в палимпсесте, следы борьбы многочисленных языковых тенденций, отсылающих к различным временным и идеологическим пластам. В официальной речи доминирует употребление слов мужского рода как всеобщих («депутат», «юрист», «космонавт»), которое постепенно захватывает и слова, изначально имевшие варианты-феминативы («учитель», «студент», «спортсмен»). Обозначение менее статусных профессий, чья социальная значимость до сих пор не оценена на должном уровне, по-прежнему допускает официальное использование феминативов («санитарка», «уборщица»). В разговорной же речи феминативы употребляются довольно активно, но нередко имеют пренебрежительные либо иные негативные коннотации («врачиха», «кондукторша», «геологиня»).

​

В начале ХХI века происходит второй всплеск образования феминативов-неологизмов и разворачиваются многочисленные обсуждения этого феномена в медиа-сфере. Это неудивительно, так как именно на рубеже ХХ — ХХI вв. в России возникают и развиваются различные феминистские сообщества, что оказывается возможным в том числе благодаря распространению информационных технологий. На повестку дня постепенно выходят гендерные вопросы: проблемы «третьей смены», домашнего насилия, «стеклянного потолка», — а также вопросы репрезентации женщин в культуре: критика сексуальной объективации, требований «стандартов» красоты и моды, анализ женских образов и персонажей в кино, театре, литературе, на телевидении. Использование феминативов, таким образом, мыслится как еще один шаг к тому, чтобы вернуть женщинам видимость в обществе, открыть их присутствие в самых различных профессиональных сферах и должностях.

​

Как отмечал языковед М. Я. Немировский еще в 1930-е годы, прежнее бесправное положение женщины во многих странах отразилось в языке в виде отсутствия терминов для обозначения специалисток, а когда прошла волна раскрепощения и эмансипации, пришлось приспособлять «старые, созданные для обозначения мужчин, названия различных должностей, профессий, специальностей к новым функциям в качестве обозначений лиц женского пола, и это дело нередко наталкивалось на серьезные затруднения из-за отсутствия соответствующих языковых средств. Язык отстал от общественного развития и в старые формы он пытается вместить новое содержание» [4]. С подобной проблемой столкнулся не только русский язык, но и многие другие языки индоевропейской языковой семьи (немецкий, английский, французский и т. д.).

​

Использование феминативов выходит далеко за рамки лингвистической проблематики и захватывает сферу политики и идеологии. Так, например, в Канаде и даже в более патриархальной Франции в последние годы усиливается критика преобладания мужского рода слов как «индифферентного» и «всеобщего», принимаются законы и локальные акты [5], направленные на принудительную «феминизацию» языка; избавление от образования по модели мужского рода форм множественного числа; изобретение феминативов для слов, обозначающих традиционно мужские профессии («le capitaine / la capitaine», «l’écrivain / l’écrivaine», «le président / la présidente»). Некоторые носители и носительницы русского языка также считают, что феминативы должны рассматриваться как альтернатива тенденции употребления мужского рода слов, рекомендуемого в данный момент официальными грамматическими справочниками («Британский премьер-министр М. Тэтчер», «В комнату вошел директор на высоких каблуках, с собранными в пучок волосами и ярко накрашенными губами»), или архаизмам, построенным на смысловом удвоении («женщина-врач»).

​

Идеологический аспект связан с одним из интересных и на данный момент неразрешимых вопросов о прагматике языка: что более «прогрессивно» и соответствует требованиям гендерного равноправия — последовательное использование феминативных форм для обозначения женщин вместо принятых в данный момент слов мужского рода? Или, наоборот, отказ от гендерного маркирования языка и окончательное утверждение обозначения всех профессий в мужском роде как всеобщем? Или же попытка восполнить историческую несправедливость и ввести на определенное время обязательное употребление только феминативных форм для обозначения как мужчин, так и женщин? Наконец, быть может, наиболее конструктивным является изобретение новых языковых форм, которые лежали бы по ту сторону путаницы и двусмысленности гендерного порядка и рода имен существительных?

​

Мы не имеем возможности даже гипотетически ответить на поставленные вопросы в данном исследовании — столь много с ними связано сложностей и нюансов, выходящих за рамки темы. Однако представляется важным их обозначить, чтобы очертить — или, скорее, расширить — круг проблем, так или иначе затрагиваемых при разговоре о феминативах. Возвращаясь к историческому аспекту, резюмируем, что вопрос об образовании феминативов сопровождает всю историю развития русского языка и в различные эпохи, отмеченные теми или иными социальными, идеологическими, политическими преобразованиями, решается по-разному.

​

Почему же до сих пор попытки употребить феминативы-неологизмы в официальной и даже неофициальной речи нередко встречают столь резкое неприятие у носителей языка? Связано ли это с тем, что носители априори сопротивляются любым языковым изменениям? Или с тем, что феминативы действительно «излишни» или «некрасиво», «отвратительно» звучат? Или же с тем, что их появление так или иначе покушается на существующий гендерный порядок, таит в себе опасность деконструкции оппозиции мужского/женского, пересмотра отношений с большим Другим?

​

Чтобы ответить на эти вопросы, обратимся к анализу феноменов человеческой психики и подойдем к неприятию феминативов с психоаналитической точки зрения. Поскольку при этом мы автоматически оказываемся в сфере действия принципа сверхдетерминации, попробуем найти различные объяснения, затрагивающие те или иные психические аспекты.

 

Общество на страже закона

 

В лекциях по «Курсу общей лингвистики» Ф. де Соссюр выдвигает следующую идею: «Если мы хотим показать, что действующий в коллективе закон есть нечто, чему подчиняются, а не свободно принимают, то наиболее блестящим подтверждением этому является язык» [6]. Рождаясь в купель культуры, человек априори воспринимает язык, на котором он учится говорить, как данность, как нечто наилучшее и неизменное, поскольку именно этот язык становится либидинально нагружен и связан с образами родительских фигур и формирует основы психического аппарата самого субъекта.

​

Только приближаясь к изучению языка с диахронической точки зрения, погружаясь в историю реформ и изменений, борьбы различных тенденций, иными словами, только с учетом определенной метапозиции лингвистам удается увидеть язык как живой и подвижный конструкт. В то время как носители языка (не специалисты), оставаясь в синхроническом срезе своей эпохи, держатся за правила языка как за нечто незыблемое, неподвластное изменениям, являющееся определенным гарантом существования порядка как во внешнем, так и в их внутреннем мире, — то есть, сами того не замечая, оказываются на страже языка как наивысшего воплощения закона.

​

Де Соссюр предлагает следующее определение: язык — это социальный конструкт, представляющий собой набор языковых единиц и правил их сочетания, который складывается исторически в процессе речевой деятельности того или иного народа. Язык существует как совокупность знаний и умений каждого говорящего на нем, но принадлежит всему коллективу. В отличие от речи (индивидуального акта говорения), язык представляет собой «продукт, пассивно регистрируемый говорящим» [7]. Пассивность оказывается здесь значимым признаком, так как указывает на изначальное отсутствие рефлексии о языке. Так же, как некоторые субъекты становятся приверженцами той или иной религии или политической идеологии, просто потому что они родились и развились в ее лоне, так и носители языка с детства воспринимают его как данность и многие нововведения или изменения встречают с недовольством или сопротивлением. Это объяснимо, поскольку покушение на язык для каждого отдельного индивида чревато покушением на его собственные психические устои, на основы его мышления.

​

И все же в языке что-то меняется, чаще всего постепенно и почти незаметно, но порой быстро и отчасти насильственно (таковы отдельные государственные языковые реформы). Так, оглядываясь назад, мы можем констатировать, что русский язык последовательно пережил множество волн заимствований из других языков: из тюркского и татарского — во время татаро-монгольского нашествия; из греческого — в связи с переводом церковных текстов и развитием православия; из немецкого и нидерландского — в период деятельности Петра I и появления Академии наук; из французского — во время войны с Наполеоном, развития светского общества; из английского — в ХХ веке, в процессе научной революции, принятия новых технологий и т. д. Открыв этимологический словарь, можно обнаружить, что даже такие «исконно» русские слова, как «баня», «василек», «лепта», «зенит», «ярмарка», «богатырь», «ямщик» являются заимствованиями из греческого, латинского, тюркского, арабского, немецкого языков, что большинство современных носителей вряд ли способно определить без специальной подготовки.

​

Получается, что в языке постоянно идет борьба: одновременно проявляются как консервативные, так и новаторские тенденции, и во многом их влияние зависит от экстралингвистических факторов. Консерватизм языка обеспечивает его сохранность и преемственность, новаторство отвечает за гибкость и развитие, возможность учитывать внеязыковые тенденции и следовать за переменами в обществе [8].

​

Таким образом, одна из первых интерпретаций непринятия феминативов-неологизмов лежит в области анализа консервативных языковых феноменов. Можно провести сравнение с нелюбовью носителей языка к заимствованию иностранных слов, что сопровождается схожими аргументами (многие заимствования изначально определяются как «излишние», «некрасивые», «ненужные», «противоестественные» с точки зрения фонетики русского языка). Если заимствование включает в себя одновременно и понятие (явление), и звуковую форму, то такие слова проще приживаются в родном языке (как происходит с компьютерной лексикой или с лексикой, связанной с современными информационными технологиями, например: «спойлер», «селфи», «флэшбэк»). Если же оно касается одного только звукового облика, то гораздо труднее приживается в языке, поскольку ему предстоит бороться за место с уже имеющимся исконным словом (например, «сейл» — распродажа, «лук» — образ, внешний вид, «фэшн» — мода). Последние примеры в большей степени являются показателем принадлежности употребляющего их человека к определенной среде, сообществу, субкультуре. Они не отвечают требованиям необходимости, так как в русском языке уже существуют средства для обозначения упоминаемых предметов, и потому вызывают большее противодействие при употреблении.

​

Отметим, что к уже включенным в русский язык феминативам носители, как правило, относятся более-менее нейтрально («Студентка, комсомолка, спортсменка, наконец, она просто красавица!»). По крайней мере, отказ от их употребления объясняется не отсутствием «красоты» или неблагозвучностью, а другими причинами, лежащими в иной области, чем вопрос об отношении к новым словам (например, тем, что обозначения мужского рода звучат более почетно, официально, благородно — эти причины мы будем разбирать в другой части исследования).

​

С устоявшимися в языке феминативами у носителей ассоциируются разные понятия: со словом «красавец» («студент») — субъект мужского пола, со словом «красавица» («студентка») — женского [9]. Однако феминативы-неологизмы, пусть и построенные по той же модели (например, «президентка»), уже вызывают недоумение. Ведь слово «президент» уже закрепило ассоциативные связи с представлениями о субъектах как мужского, так и женского пола. У носителей словно возникает вопрос: зачем откреплять ассоциативную связь от одного словесного представления и прикреплять к другому? Здесь мы встречаемся с еще одним важным феноменом — тенденцией к экономии языковых и психических средств [10].

​

Современные феминативы, как правило, представляют собой новые слова для понятий, за которыми уже закреплена ассоциация со словами мужского («всеобщего») рода. С психоаналитической точки зрения — это покушение на устройство языка субъекта, нередко воспринимаемое как «навязывание» и потому вызывающее сопротивление. Фактически это покушение на систему представлений о себе и о мире, что и вызывает отторжение и неприязнь [11]. Поэтому включение феминативов в язык (как и большинство иных языковых изменений, что пережил русский язык на протяжении своего развития) — это вопрос преодоления противодействия со стороны Я, работа на простраивание новых ассоциативных связей. Можно точно сказать, что у будущих поколений любые феминативы-неологизмы, которыми они будут пользоваться с детства, не будут вызывать вопросов или негативных ассоциаций, как в наше время — слова «фасовщица» или «актриса».

​

Примечательно, что нередко даже у тех, кто положительно относится к феминативам-неологизмам, в первое время их употребление было связано со внутренним сопротивлением, которое имеет ту же психологическую основу. Однако, если у человека есть определенная мотивация, то он готов тратить какое-то количество психических сил на то или иное дело (например, изучить иностранный язык). То же самое касается и феминативов — если для некоторых носителей и носительниц языка их употребление представляется оправданным с культуральной и идеологической точки зрения, то они способны подчинить принцип экономии психических средств собственной воле и желанию. Постепенно использование феминативов в своей речи и узнавание их в речи окружающих сглаживают впечатление о «неблагозвучности» настолько, что впоследствии некоторым субъектам становится непонятно, почему когда-то у них было иное отношение [12]. В таком случае работу по выстраиванию новых ассоциативных связей и включению феминативов в систему мышления можно считать успешно завершенной.

​

Однако если бы неприятие феминативов объяснялось только лишь необходимостью выстраивания новых ассоциативных связей, как это происходит с другими вариантами нововведений, неологизмов и заимствований, то между отношением носителей языка к феминативам и к другим новым словам не было бы различий. На практике это не так: слова «зафейлить», «репостнуть», «лайфхак», «панчить» могут вызвать непонимание, удивление, недоумение, несогласие, но не настолько сильные реакции, как отвращение, гнев, злость, иногда даже ненависть, которую вызывают слова «авторша», «адвокатесса», «биологиня», «пловчиха» и подобные. Следовательно, неприятие феминативов среди носителей может иметь и другие причины, способные вызывать иные аффекты, причины, которые лежат глубже, чем необходимость консервативной и охранительной установки по отношению к языку.

 

Агрессия, вписанная в воображаемый регистр

 

Помимо простого неприятия, при употреблении феминативов не менее часто встречаются реакции агрессии, злости, проявления враждебности [13], что напрямую указывает на феномены воображаемого регистра. Агрессия демонстрирует, что для некоторых субъектов вопрос неприятия феминативов располагается в нарциссической плоскости: речь идет о Я и его отношениях с большим и маленьким другим. Агрессивность предполагает нарциссические отношения со своим образом как образом Другого, а в данном случае — взаимодействие с «другим полом».

​

Одним из важных примеров проявления нетерпимости к Другому, тесно связанным с языковым пуризмом и консерватизмом, является отношение к просторечию, к речи необразованных людей, а также к речи носителей диалектов или иностранцев (интересно, что бóльшим нападкам и насмешкам подвергаются обычно носители близкородственных языков — украинского и белорусского, так как они ярче демонстрируют «неправильность» на фоне «правильности» родного языка). Как отмечает социолог И. С. Кон, «цивилизация, основанная на господстве и подчинении, склонна воспринимать всякого Другого как опасного Чужака, реального или потенциального Врага. Отчуждение и демонизация Другого неизбежно порождают ксенофобию: все иноверцы, иноплеменники, иноземцы, инородцы, иностранцы, инакомыслящие или инаколюбящие воспринимаются как угроза» [14]. Это непосредственно касается иерархических сообществ, в том числе воспитанных на культуре патриархата.

​

Отношения с другим — это всегда уже отношения любви и ненависти. Любви как свидетельства либидинальных вложений в образ собственного Я, сконструированный по подобию Другого, что, согласно психоаналитической теории, происходит в период «стадии зеркала» [15]. Ненависти — как попытки пережить радикальный разрыв с Другим, установить и сохранить границы своего Я. Концепция стадии зеркала предполагает, что изначально субъект являет собой совокупность следов представлений и импульсов влечений, разнонаправленных и несогласованных друг с другом, поскольку у него еще нет основания для их сборки, нет главной опоры в виде представления о себе. Постепенно оно формируется путем отождествления с внешним образом, например, с собственным образом в зеркале, при этом всегда уже нетождественным «объективному» облику человека (как минимум, зеркально перевернутым и помещенным на плоскости, создающей эффект глубины; именно поэтому многие люди с трудом «узнают» себя на фотографиях и видеозаписях, где нет эффекта зеркального отражения).

​

Отождествление с собственным образом всегда происходит задним числом, но впоследствии придает собственному «я» статус чего-то изначального, незыблемого и непоколебимого. Важно, что процесс идентификации происходит не сам по себе — необходимо вмешательство инстанции Другого (в виде речи матери или какого-либо значимого взрослого), который удостоверит, что именно этот образ соотносится именно с этим субъектом, и пропишет это в символическом регистре, например, скажет: «Смотри, малыш, это ты». Субъект должен «увидеть свой образ глазами Другого, и, только получив одобрение от этого Другого, он может узнать в этом образе самого себя, отождествить, идентифицировать себя с ним» [16]. Таким образом, помимо речи, в ситуации зеркальной сборки важную роль играет взгляд Другого, объектом которого является будущий субъект.

​

Враждебность, агрессивность оказываются необходимыми элементами прохождения стадии зеркала, поскольку позволяют субъекту завершить сборку представлений о себе, отделиться от образа другого, провести своеобразную границу, утвердив мысль о различии. «Агрессивность соотносит нарциссическую идентификацию с образом себя, отличающимся от другого. Я — не другой. Но окончательно отделиться не удастся никогда» [17]. Чем ближе другой, тем агрессивнее реакция, которая проявляется в связи с ним (именно поэтому для многих услышать звучание близкородственного языка, «почти» такого же, как собственный, но «чуть-чуть» не такого, вызывает защитно-агрессивную реакцию, например, высмеивание). В психозе вопрос о сближении с Другим рождает феномен двойничества (так, в культуре некоторых стран бытует поверье, что встреча со своим «двойником» предвещает смерть — для некоторых психотиков смерть в буквальном смысле означает полный крах их идентификаций, разрушение иллюзии целостного представления о себе), а также ведет к паранойе и бреду преследования.

​

В статье «Агрессивность в психоанализе» Ж. Лакан отмечает, что агрессия относится к феноменам влечений смерти и выражается, как правило, в представлениях о расчлененном, раздробленном теле: сломанном, увечном, кастрированном, избитом, съеденном и т. д. В этом проявляется специфическое отношение человека к собственному телу, которое необходимо постоянно «собирать», «присваивать». Согласно Лакану, агрессивность — это «тенденция, соотносимая со способом идентификации, который мы называем нарциссическим и который определяет формальную структуру "я" (moi) человека» [18]. И потому, что она изначально вписана как в систему сборки собственного «я», так и в систему отношений с другими, агрессивность не может не проявлять себя в социальном пространстве, доказательством чему служат различные типы взаимодействия между государствами: феномен «холодной войны»; бесконечное противостояние «братских» народов (в духе фрейдовской теории «нарциссизма малых различий» [19]); желание доказать политическим соседям, чья демократия более демократична; стремление помогать «менее развитым странам» дорасти до «более развитых» (иными словами, стремление переделать их по своему образу и подобию, которые всегда уже мыслятся как эталон, идеал) и т. д.

​

Интересно, что на стадии зеркала речь еще не идет о различии полов; интроекция имаго родителя того же пола, что и ребенок, вторична по отношению к первичной сборке «я», однако в последействии и во взаимосвязи с комплексом Эдипа вопрос о различии полов оказывается не менее значимым. Структурные последствия отождествления с родителем того же пола, как и выбор любовного объекта, проявляются только в том случае, если они подготовлены «первичным отождествлением, которое структурирует субъекта как соперничающего с самим собой» [20]. Однако воображаемая идентификация с представителями того или иного пола основывается не только на физиологии — впоследствии к ней присоединяются культуральные, идеологические, социальные точки пристежки. Именно поэтому Лакан предлагает задуматься о специфике агрессивности как проявлений одного из «недомоганий» современной культуры.

​

Патриархальный порядок предписывает воспринимать употребление феминативов как покушение на идентификацию мужского рода как всеобщего, и порой к этой идентификации присоединяются сами женщины [21]. Интересно, что зачастую против феминативов выступают именно специалистки, которые и так хорошо вписываются в существующий гендерный порядок, — например, они предпочитают называть себя «поэтами», а не «поэтессами» [22]. Одним из объяснений этого факта является то, что женщины, конкурирующие с мужчинами или друг с другом в профессиональном или социальном поле, вынуждены идентифицироваться с патриархальным порядком, чтобы не покушаться на основы конструкции современного социального мироустройства (что для них может быть чревато наказанием в виде обесценивания, лишения прав или социальных достижений).

​

Итак, аффект чрезмерной агрессии, злости, враждебности по отношению к феминативным формам может объясняться следующим образом: феминативы, как и различные феминистские начинания, сталкивают мужского субъекта с наличием «другого пола», с ситуацией воображаемой кастрации, с покушением на патриархальные эталонные конструкты. Из-за требований утвердить равноправные обозначения профессий в женском роде образ мужского пола как патриархального идеала подвергается сомнению, что вызывает закономерную агрессию: «другой пол» покушается на мужскую целостность, на мужскую идентичность, на основы патриархальной культуры и мироздания. Это уже не просто стремление к сохранению границ Я, как в случае носителей и защитников языка, но нечто большее, поскольку затрагивает вопрос об идентификации с мужским полом, с определенным господским означающим, вписанным в идеологический и социальный порядок.

 

Отвращение, фаллос и абъект

 

Последним аффективным проявлением в ответ на использование феминативов, которое можно прокомментировать с точки зрения психоанализа, является отвращение. Оно выявляет взаимосвязь не только с воображаемым, но и с символическим регистром, и поднимает проблему логоцентричности [23] нашей культуры как фаллогоцентричности [24], где язык предстает как закон, который в патриархальном символическом пространстве всегда лежит на стороне Отца. Символическое — это вхождение в язык через кастрацию, своеобразное принятие фаллоса как эквивалента любого означающего. Ф. Дольто определяет кастрацию как процесс, «происходящий с человеческим существом, когда другое человеческое существо дает ему знать, что осуществление его желания в той форме, какую бы он хотел ему дать, запрещено Законом. Это значение передается через язык, будь он жестовым, мимическим или вербальным» [25]. Привнесение закона неизбежно связано с языком, поскольку именно в нем оно и воплощается. Вхождение в язык, в символический мир означающих носит необратимый характер, так как отчуждает ребенка от непосредственного опыта и восприятия реальности, свойственного иным живым существам.

​

В работе «Значение фаллоса» Ж. Лакан недвусмысленно определяет фаллос как «означающее, призванное обозначить всю совокупность эффектов означаемого, поскольку оно, означающее, своим присутствием в качестве означающего их обусловливает» [26]. Речь идет о том, фаллос оказывается ключевым означающим, вокруг которого в комплексе Эдипа разворачиваются эффекты метафоры и метонимии, игры комбинации и замещения, которые определяют отношения субъекта с законом и — в конечном итоге — (сверх)детерминируют психическое становление самого субъекта. Таким образом, в психоанализе фаллос — это прообраз всех означающих, порождающий саму возможность существования языковых различий. На место фаллического означающего может встать любое слово, утверждающее или репрезентирующее закон: «власть», «отец», «бог», «логос», «разум» и т. д. В этом смысле фаллическое означающее принадлежит не мужчинам или женщинам, а самому языку и (отчасти) тем, кто считает себя вправе им распоряжаться и его регулировать.

​

Однако в системе патриархальной культуры фаллическое ассоциируется именно с мужским как эталоном, а женское автоматически соотносится с чем-то «иным», «другим» («второй пол» в концепции Симоны де Бовуар), противостоящим фаллическому/единому/универсальному. В этом же ключе можно рассматривать стремление французских грамматиков XVII—XVIII вв. рассматривать мужской род существительных как наиболее «благородный», на который и нужно ориентироваться, например, при согласовании прилагательных, в отличие от женского рода, который мыслится как недостойный. Интересно, что языковеды даже пытались объяснить такое положение дел отсылкой к биологии: так, грамматик Николя Бозе в 1767 году констатировал, что мужской род слов доминирует над женским на основании превосходства самцов над самками (к сожалению, Бозе не уточнил, о каком именно биологическом виде идет речь).

​

Таким образом, использование феминативных конструкций недвусмысленно расшатывает взаимосвязь «мужского» и «фаллического», «разумного», «почетного», «благородного». Вопрос уже не только в воображаемом идеале, но и в системе означающих идентификаций, что может бессознательно актуализировать переживание страха кастрации. Наличие мужского рода слов в языке в статусе одного из господских означающих позволяет некоторым мужским субъектам в каком-то смысле избегать признания собственной нехватки, выходить из комплекса кастрации через серию социально и идеологически приемлемых идентификаций. Удачные попытки официального признания феминативов в разных странах разоблачают шаткость оснований для приравнивания «мужского» к «идеальному» или «всеобщему» и возвращают вопрос о нехватке на повестку дня.

​

К исследованиям женского субъекта обращались французские исследовательницы второй половины ХХ века — Э. Сиксу, Л. Иригарэ, Ю. Кристева, поднимая вопрос о женском языке, о женском письме, о женском как до-символическом. В эссе «Хохот Медузы» Э. Сиксу отмечает, что в истории литературы практически не присутствуют женские голоса, что еще несколько десятилетий назад писательство было «неженским» делом. При этом любые попытки заявить о себе были отмечены чувством вины и стыда, страхом перед возможностью взять слово под пристальным взглядом мужского сообщества. «Даже если она смогла сказать, — пишет Сиксу о женщине, решившей держать речь, — ее слова упадают всегда лишь на оглохший слух маскулинности, привыкший слышать лишь то, что сказано в мужском роде. И только если мы возьмем на себя смелость писать от женщин и для женщин, решимся обрести свою речь, принадлежавшую ранее лишь фаллосу, лишь тогда мы выйдем из темницы символического, то есть — из молчания» [27]. Исследовательница призывает женщин «писать телом», вернуть в текст репрезентацию женского телесного опыта, обратиться к единству первобытного синкретизма — танца, ритма, музыки, которые будут выходить за пределы строгости символической системы закона, лежащей в основе логоса, разума (в его патриархальном понимании), языка.

​

Ю. Кристева в «Эссе об отвращении» концептуализирует понятие «абъект» (abject, отвратительное) как репрезентацию субъективации в доэдипальных отношениях с матерью, не прописанных символическим отцовским законом. «Отвратительное — это то, что взрывает самотождественность, систему, порядок. То, что не признает границ, положений дел, правил» [28]. Отвратительное тесно связано с «женским» в культуре: примером является отношение к родам или к менструальной крови, которое варьирует от сопоставления ее с экскрементами до придания сакрального статуса (перверсивного) объекта поклонения.

​

Менструальная кровь «представляет собой опасность, идущую изнутри идентичности (социальной или сексуальной); она угрожает отношению между полами в социальном обществе и, через интериоризацию, идентичности каждого пола при решении вопроса о различии полов» [29]. В некоторых сообществах существуют особые обряды, которые предписывают изгнание девушек и женщин из дома в период их менструации (например, обряд чаупади в Непале, согласно которому женщина во время менструации считается «нечистой» и обязана переждать этот период в хлеву, сарае или ином месте, изолированном от других людей). Феминативы, как и менструальная кровь, часто вызывают аффект тошноты как что-то мерзкое, отвратительное — то, что связано с «истинно» женским. Для одних субъектов это актуализирует страх возвращения к материнскому как всеобъемлющему, до-символическому и до-фаллическому, что угрожает слиянием и поглощением и от чего хочется избавиться через отвращение, тошноту, выплевывание абъекта; для других — указывает на нежелание повторно проживать комплекс кастрации, поскольку утверждение закона не проходит для субъекта безболезненно, и — как многие другие попытки «передоговориться» о законе — вызывает сопротивление.

​

На самом деле, отношения мужского/женского в обществе далеко не симметричны. Легко привести пример подобной несимметричности из области культуры: если женщины в современном западном мире имеют право носить брюки, и такая одежда уже вошла в рамки обыденного, то мужчина, который наденет юбку, скорее всего подвергнется какой-либо форме остракизма. При внимательном рассмотрении этого примера напрашивается следующий вывод: женщина, претендующая на право носить «мужскую» одежду, когда-то вызывала неприятие, иронию и насмешку, потому что бессознательно ее желание прочитывалось не более как попытка присвоить себе воображаемый фаллос, «дорастить» свой образ до мужского, к чему, как показало время, вполне можно было проявить снисхождение, ведь речь шла исключительно о внешней составляющей (никто всерьез не верил, что это поможет женщине обрести «фалличность» со всеми ее атрибутами). Мужчина же в «женском» платье вызывает у некоторых субъектов агрессию и отвращение, поскольку это уже не только игра на уровне воображаемого, но и покушение на символические основания гендерного порядка, плевок в сторону закона, своеобразное «обнажение приема» как демонстрация того, что на самом деле фаллос не принадлежит ни мужчинам, ни женщинам [30] (и в этом смысле тем более нет никакой разницы, одежду какого «пола» носит тот или иной человек).

​

Интересно, что в рамках современного порядка некоторые мужские субъекты готовы принять само наличие женщин на высоких должностях, например, на ставке «профессора», «директора» или даже «президента», но только не покушение на фаллоцентрическое означающее — обозначение уважаемых и «благородных» профессий в мужском роде. Многие готовы дезавуировать реальное женское присутствие, но не согласны принимать названия женских должностей, поскольку это претендует на изменения символической системы и недвусмысленно отсылает к комплексу и страху кастрации. Таким образом, аффект отвращения может указывать на несколько первоисточников: как на страх возвращения в материнское как до-символическое, в эпоху отсутствия закона и порядка, так и на опасность столкновения с собственной нехваткой и кастрацией, которого нужно избежать любой ценой.

 

Заключение

 

Как мы видим из проведенного исследования, такой, казалось бы, частный феномен современного языка, как новые слова для обозначения женских профессий, поднимает множество вопросов о связи субъектов с языком, о формировании патриархального «мужского» идеала, о специфике отношения к женскому и материнскому. Различные аффекты свидетельствуют о наличии бессознательных процессов, сопряженных с разными психическими феноменами. Неприятие и недовольство может быть связано с наличием устойчивых ассоциативных связей, бессознательным восприятием языка как закона и покушением на саму основу мышления; агрессивное и враждебное отношение указывает на феномен сопротивления, основанный на структуре воображаемых и символических идентификаций; отвращение напрямую отсылает к столкновению с женским как до-символическим, с абъектом и страхом кастрации.

​

Необходимо подчеркнуть, что в психической реальности все эти явления образуют сложную систему взаимосвязей, и потому в некоторых местах проведенного исследования мы были вынуждены пренебречь принципом множественной причинности и отчасти искусственно выделить те или иные аспекты, задействовать отдельные примеры и конструкции. Подобный подход неизбежен, если пытаться говорить о явлениях обобщенно, экстраполировать интерпретации из индивидуальной психической жизни в сферу идеологии и социального (тем более, гендерного) порядка. Как и было указано, данная статья не претендует на окончательное и исчерпывающее решение вопроса, но представляет собой первую попытку осмыслить некоторые психические особенности реакций, проявляемых отдельными субъектами при использовании феминативных форм. Как нам представляется, понимание бессознательных причин отвержения феминативов в современном обществе поможет впоследствии учесть эти механизмы при дальнейшем комплексном анализе данного явления со стороны различных научных подходов.

​

В заключение отметим, что психоаналитическое прочтение феномена феминативов не может дать ответ на вопрос, почему мы встречаемся с их неприятием в рамках конкретной реакции того или иного субъекта — для этого нам пришлось бы детально разбирать его личную историю. Тем не менее психоанализ являет собой довольно точный инструмент для обнаружения несимметричности мужского и женского в культуре и языке, и мы можем говорить о значимости высказанных наблюдений не столько для анализа конкретного случая, сколько для понимания современных представлений о фундаментальном различии полов и об особенностях отношения современных субъектов к этому различию.

​

Некоторые психоаналитики полагают, что мы живем в эпоху кризиса «имени Отца», эпоху, где выстраиваются радикально иные отношения между родителями и детьми, отцами и матерями, мужчинами и женщинами, где каждое из этих понятий подвергается пересмотру и переосмыслению. Было бы особо интересно вписать феномен феминативов в общий контекст метаморфоз нашего времени, однако это тема, которая требует отдельного внимательного и детального рассмотрения.

 

Вероника Беркутова

​

 

Статья опубликована: Беркутова В. Феминативы в русском языке: психоаналитический аспект // Лаканалия. 2020. № 33. С. 92—111.

Ссылка на версию в формате .pdf.

​

​

Сноски и примечания:

 

[1] Это работает и в обратном направлении, как отмечает З. Фрейд: «Душевная жизнь отдельного человеческого существа дает при психоаналитическом исследовании те сведения, при помощи которых мы можем разрешить или, по крайней мере, осветить многие загадки из жизни народных масс». (Фрейд З. Лекции по введению в психоанализ и Новый цикл. М.: ООО «Фирма СТД», 2006. С. 162.)

 

[2] В дериватологии (разделе языкознания, изучающем словообразовательные отношения) «феминативы» — это слова, относящиеся к словообразовательной категории nomina feminina, наименования лиц женского пола, образованные от названий лиц мужского рода. Большую часть феминативов составляют слова женского рода категорий nomina agentis (наименования деятеля) и nomina attributiva (наименования носителя признака), но к ним также можно отнести различные термины родства и свойства, обозначения религиозной, национальной, возрастной, социальной принадлежности и др. В научной литературе при обозначении данной категории слов можно также встретить термины «феминитивы» и «феминутивы».

 

[3] Современные исследования отмечают, что не только русскому. Интересна книга Элиан Вьено «Инклюзивный язык. Почему? Каким образом?», в которой отмечается, что французский язык до XVII века также был более эгалитарным, чем современный. Еще в Средние века французский обладал всем необходимым грамматическим и лексическим арсеналом, чтобы беспристрастно обозначать женский и мужской род. В XVII веке, с учреждением Французской академии наук, происходит принудительная маскулинизация языка, что лежит в области не столько лингвистики, сколько политики и идеологии. Подробнее об этом см.: https://www.liberation.fr/debats/2018/10/17/rendons-le-feminin-a-la-langue-francaise_1686078

​

[4] Немировский М. Я. Способы обозначения пола в языках мира // Памяти академика Н. Я. Марра (1864—1934). М.; Л.: Издательство Академии наук СССР, 1938. С. 224.

 

[5] См., например, рекомендации государственного языкового портала Канады: https://www.btb.termiumplus.gc.ca/redac-chap?lang=fra&lettr=chapsect9&info0=9

 

[6] Соссюр де Ф. Курс общей лингвистики. Екатеринбург: Издательство Уральского университета, 1999. С. 104.

​

[7] Там же. С. 21.

​

[8] Как правило, консерватизм свойственен более старшим поколениям, чья укоренность в языке завязана также на личном жизненном опыте, хотя в отдельных ситуациях подобной связи может и не быть. В то же время подростки и молодые люди могут использовать языковые новшества как часть сепарационного протеста, как попытку отделения от родительских фигур и обретения дистанции по отношению к утвержденному родителями закону.

​

[9] Ср. цитату из комментариев к одному из обсуждений феминативов в интернете: «"Фанатка" и "учительница" не феминитивы так-то, если что» — пример того, что слова, изначально знакомые носителю, даже не распознаются как феминативы. Источник цитаты: http://ll4g.ru/chzhisuk-pochemu-ya-stala-silnoj-bloggerkoj.html

​

[10] Вопрос о тенденции к экономии не так прост, как кажется. В психоаналитической теории принципам удовольствия, нирваны, константности, стремящимся поддерживать психическую энергию на самом низком уровне, противостоит принцип навязчивого повторения, что говорит о диалектике экономии/растраты, вписанной в структуру работы психического аппарата. То же самое касается и языковых явлений: с одной стороны, лингвисты констатируют, что людям свойственно стремление сокращать слова и выражения (например, вместо «зачетная книжка» или «маршрутное такси» в разговорной речи употребляются универбаты — «зачетка», «маршрутка»), изобретать аббревиатуры и использовать иные способы лексической компрессии. С другой стороны, тот же разговорный стиль богат неоправданными повторами, уточнениями, словами-паразитами, которые замедляют речь, затрудняют и откладывают понимание, подчас кажутся излишними и бессмысленными (и не несут тем самым никакой иной функции, кроме как противостоять тенденции к экономии, что отсылает к феномену растраты и в психическом смысле). Именно поэтому объяснять нежелание некоторых носителей употреблять феминативные формы исключительно принципом экономии языковых средств представляется довольно спорным.

 

[11] «"Блогерка"/"Блогерша"… Просто БЛОГЕР. Блогер, он будет и в Африке блогер» — эмоционально окрашенное высказывание с попыткой подчеркнуть «всеобщее» значение мужского рода. Выбор устойчивого сочетания «он и в Африке …», подчеркивающего очевидность и повсеместность распространения примера, не представляется удачным, т.к. различные языки, в том числе многочисленные языки Африки, совершенно по-разному решают вопрос об именовании мужского и женского. Источник цитаты: http://ll4g.ru/chzhisuk-pochemu-ya-stala-silnoj-bloggerkoj.html

 

[12] Описание подобного личного опыта можно посмотреть, например, здесь: https://vk.com/f_fem?_smt=groups_list%3A1&w=wall-108546632_2872

 

[13] Примеры подобной реакции: «Блоггерка… Опустите мне веки, Боже мой»; «Да исправьте просто на блогера. Блоггерка — это прям писец»; «Эти феминитивы так отвратительно звучат на русском языке». Источник цитат: http://ll4g.ru/chzhisuk-pochemu-ya-stala-silnoj-bloggerkoj.html

 

[14] Кон И. С. 80 лет одиночества. М.: Время, 2008. С. 388.

 

[15] См.: Лакан Ж. Стадия зеркала и ее роль в формировании функции Я // Лакан Ж. Инстанция буквы, или Судьба разума после Фрейда. М.: Русское феноменологическое общество; Логос, 1997. С. 7—14.

 

[16] Узланер Д. Под взглядом Другого: селфи сквозь призму лакановского психоанализа // Логос. 2016. № 6 (115). С. 194.

 

[17] Мазин В. Стадия зеркала Жака Лакана. СПб.: Алетейя, 2005. С. 103.

 

[18] Lacan J. L'agressivité en psychanalyse // Lacan J. Écrits. Paris: Seuil, 1966. P. 110.

 

[19] Фрейд З. Неудовлетворенность культурой // Фрейд З. Вопросы общества. Происхождение религии. М.: ООО «Фирма СТД», 2007. С. 243.

 

[20] Lacan J. L'agressivité en psychanalyse. P. 117.

 

[21] «Хм. Я женщина и я не желаю называться "блоггеркой". Надеюсь, это дерьмо никогда не приживется» — пример аффективно окрашенного неприятия феминативов со стороны представительниц женского пола. Источник: http://ll4g.ru/chzhisuk-pochemu-ya-stala-silnoj-bloggerkoj.html

 

[22] Известно высказывание М. И. Цветаевой, которая в письме Ю. П. Иваску отмечала: «Во мне все сосуществовало, создано было, с самого начала: с самого моего двухлетия и рождения и до-рождения, с самого замысла матери, хотевшей, решившей сына Александра (оттого я и вышла поэт, а не поэтесса)». То же прослеживается и в ее поэзии: «Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!». Правда, как видно из первой приведенной цитаты, выбор формы «поэт» был обусловлен для Цветаевой скорее особенностями личной истории, чем какой-либо позицией по отношению к языковым явлениям.

 

[23] Попытка установить основополагающее присутствие Логоса или «разума» как источника происхождения всех знаний и законов в мире.

 

[24] Термин, составленный из двух слов (от греч. — phallоs как символ маскулинности и logos, т. е. слово), обозначает, что язык создает картину мира, основанную на доминирующей мужской точке зрения, от лица мужского субъекта, с точки зрения мужской перспективы, где женское игнорируется или предстает в виде Другого, Чужого, отклоняющегося от мужской нормы. Источник: http://ona.org.ru/post/157238574608/ф-фаллогоцентризм-фаллологоцентризм. Об андроцентричности языка см.: Кирилина А. В. Развитие гендерных исследований в лингвистике // Филологические науки. 1998. № 2. С. 51—58.

 

[25] Дольто Ф. Бессознательный образ тела. Ижевск: ERGO, 2006. С. 71.

 

[26] Лакан Ж. Значение фаллоса // Международный психоаналитический журнал. 2010. № 0. С. 13.

 

[27] Сиксу Э. Хохот Медузы // Введение в гендерные исследования. Ч. II: Хрестоматия. Харьков: ХЦГИ, 2001; СПб.: Алетейя, 2001. С. 805.

 

[28] Кристева Ю. Силы ужаса: эссе об отвращении. СПб.: Алетейя, 2013. С. 39.

 

[29] Там же. С. 107.

​

[30] Речь, разумеется, идет не о физиологии, а о понимании фаллоса как прообраза всех означающих, о чем мы подробно говорили выше.