Выманить субъекта

Выманить субъекта: начальные этапы анализа

в клинике нашего времени

Горана Булат-Маненти

Каковы условия, необходимые как со стороны анализанта, так и со стороны аналитика, чтобы состоялся достойный своего имени психоанализ? Что происходит на первых сессиях, в самом начале встречи с духом оракула?

В наши дни, по мнению представителей некоторых психоаналитических кругов, у пациентов возникают настоящие трудности с тем, чтобы приступить к аналитической работе. Это интересное предположение требует более пристального изучения. Неужели страдающие субъекты, которые бродят по кабинетам разных «пси»-специалистов, стали действительно нечувствительными к фрейдовскому методу?

Работа Шарля Мельмана и Жана-Пьера Лебрена «Новая экономика психического» знаменует собой важную веху, в том числе потому, что ставит вопрос: как анализировать сегодня?

Женщины занимают новое, активное, место в жизни наших обществ: мы живем уже не в то время, когда царил патриархат с его незыблемыми законами; однако решение этого вопроса еще далеко от завершения. Падение некоторых столпов патриархата оставляет пустоты, которые еще не реконструированы; все еще присутствующий страх перед женским искажает и ужесточает психические проявления как с мужской, так и с женской стороны, вызывая мучительные симптомы. Связь между тем, что причиняет страдание, и сексуальностью такая же, как и сто лет назад, но формальная обертка симптомов меняется, требуя развертывания и расшифровки. Изучая человеческую сексуальность и определяющую роль комплекса кастрации, утрату и неизбежную нехватку в устройстве реальности каждого, Фрейд обнаруживает бисексуальность и вытеснение. Жерар Помье объясняет и разворачивает работы Фрейда и Лакана, давая им более точные и глубокие артикуляцию и определение, благодаря новым теоретическим и клиническим вкладам. Отличное от понятий пениса и воображаемого фаллоса влечений понятие символического фаллоса и возможности его формализации, которая никогда не будет завершенной, также как и возможности его циркуляции, приобретают беспрецедентное значение в направлении актуальных методов психоаналитического лечения, а также в различных возможных случаях в отношении собственного имени. В качестве стержневой концепции психоанализа утверждает себя Имя Отца, чей дар и принятие обусловливают действия и субъективное существование, чье место определяет структуру. На передний план выступает подростковый возраст (l’adolescence), переживаемый как период психического созревания, отличный от физиологического пубертата (la puberté). Будучи новым параметром, созданным социальным функционированием абсолютно нового типа, подростковый возраст рассматривает под совершенно иным углом зрения отношение к женскому как у мальчиков, так и у девочек. Противостояние мужского и женского, которое еще далеко от разрешения, принимает новые формы, хотя тайна другого пола принимается мягче, чем вчера. Сможет ли психоанализ — детище фрейдовской революции, включившее сексуальность в содержание человеческого бытия, — помочь в этом вопросе?

Разве борьба между женским и мужским (известная нашему бессознательному как противодействие пассивного и активного) не распространяется также на другие области, на отношения между поколениями, между «старыми» и «молодыми», между богатыми и бедными, между различными несходными культурами и укладами жизни? С незапамятных времен сокровища знаний предназначались и принадлежали довольно пожилой элите, которая и сегодня не желает отказываться от своих благ и передавать их потомкам. Как будто после того, как женщина станет чуть более равной мужчине, общество и те, кто занимает в нем руководящие должности, начнут объективировать, делать пассивными и феминизировать следующие поколения. Но молодые люди, всегда полные энергии и такие стремительные, благодаря научному прогрессу и новым технологиям легко осваивают различные виды знаний. Однако это не упрощает течение их жизней, подчиненных детерминации бессознательного, вытеснения, отрицания. Последние поколения ищут разрешения плохого самочувствия у различных специалистов, занимающихся человеческой психикой, включая психоаналитиков. Новые проявления их симптомов систематически воспринимаются как своего рода недостаточность знания о себе, неспособность услышать двусмысленность, а не как новое сообщение о желании, в свою очередь совершенно новом, которое следовало бы выманить на свет. Устав от наскучивших аналитических позиций, которые стали карикатурными и применяются как фиксированные методы, новые поколения больше не хотят входить в анализ через ту же дверь, что и их родители.

В отличие от многих других подходов, психоаналитическая теория допускает технику изобретения; в нашем распоряжении множество инструментов. Лакан разработал матемы и топологию, возможности связывания категорий Реального, Символического и Воображаемого, чтобы дать возможность осуществить изобретение. Ценой того, что вчерашние друзья изгнали его и от него отреклись, Лакан внес колоссальный вклад в психоанализ. Благодаря его смелости, психоанализ смог раскрыть свои эффекты. Пробудившись ото сна, даже учреждения и психиатрические клиники меняют свои подходы к безумию.

Увы, невозможность завершить траур по Лакану (ставшему в свою очередь отцом — живым мертвецом), траур по ушедшей эпохе и по отцу, кажущемуся всемогущим, оставляет некоторых психоаналитиков в амбивалентной позиции по отношению к самому анализу, ограничивая его многочисленные возможности. Немногие соглашаются идти вперед и противостоять собственной субъективности. И, как и во времена исключения Лакана, за любое отклонение от диктата идеологии группы налагаются те или иные санкции. Однако мы должны признать, что много воды утекло между периодом 60-70-х годов и вторым десятилетием нового тысячелетия. За это время психоанализ вошел в моду, стал частью жизни — во всяком случае, во Франции, где количество практикующих психоаналитиков резко возросло. Многие практикующие все еще здравствуют там благодаря огромному переносу на Лакана и тому, что он отважился передать. Некоторые практикуют «лакановские» приемы, не обладая ни мощью его человеческой натуры, ни той работоспособностью и проницательностью, которые его отличали. Без гения Лакана, без его творческой личной работы сессии с вариативной длительностью становятся всегда короткими, когда проводятся принудительно: подлинный, созидательный авторитет настоящего мэтра превращается в бюрократическую тиранию аппаратчиков психоанализа.

Условием начала анализа является установление переноса. Анализант должен почувствовать себя принятым, услышанным в своей сингулярности, чтобы продолжать говорить без боязни. В первую очередь аналитика интересует речь пациента и ее потенциальное развертывание. Благодаря ей в лечении появятся новые переплетения, которые закроют пробелы в истории субъекта, чтобы вернуть забытое желание. Таким образом, среди множества граней потенциальный анализант часто раскрывает ту сторону, которая лучше всего отвечает бессознательному требованию Другого — материнского, семейного, социального, которого он сконструировал в более-менее устойчивом и удобном отчуждении. В наши дни страх перед завтрашним днем, перед неудачей преследует умы, начиная с младенчества и до позднего возраста. Ошибка, промах, фантазия, часто являющиеся признаками бунта субъекта, сразу же клеймятся, осуждаются, порицаются и патологизируются. Они рискуют отвлечь внимание от того, что требует времени для новых достижений, согласно модели экономической конкуренции. И вот (уже без шуток) мы повторяем хорошо усвоенные уроки, чтобы не потерять столь жизненно необходимую любовь Другого — финансирование. Психоаналитик должен это признать и адаптировать свой подход: социальные условия уже иные, чем, например, в 1968 году, когда безработицы не существовало и жилье можно было получить без предъявления «родословных», гарантирующих безупречную платежеспособность будущего арендатора.

«Идеальная» анализантка

— Я не сумею быть идеальной анализанткой, пожалуйста, простите меня, — смущенно заявила мне молодая женщина, когда я указала на ее опоздание на вторую сессию. — Меня уже критикуют и прессуют на рабочем месте за малейшую оплошность, возможно, мне придется перестать ходить к вам, это поможет мне избежать дальнейшего давления.

После этого истинного «крика души» я смягчила свое мнение:

— Конечно, под этим углом зрения все выглядит иначе.

Девушка какое-то время смотрела на меня, прежде чем ее лицо приняло выражение сомнения.

На следующую встречу она снова опоздала, но заявила, что может подождать своей очереди в приемной, «хотя ее раздражает долго ждать "понапрасну"».

— Можно посмотреть и под этим углом, — сказала я ей, также сдерживая раздражение.

Когда подошла ее очередь, она стала меня спрашивать:

— То есть вы думаете, что можно смотреть под разными углами зрения?

— Да, конечно, и вы это знаете, — ответила я.

— Как в той пьесе Боба Уилсона, которую я недавно смотрела... Где угол освещения играет ведущую роль.

— Да, точно, как в пьесе Боба Уилсона.

Продолжение сессии было посвящено серии художественных воспоминаний, исследующих множество вопросов и значений, чего, на мой взгляд, было достаточно, чтобы открыть новый путь. И правда, другие ассоциации возникли уже в следующий раз, когда девушка снова приехала со значительным опозданием по отношению к назначенному времени сессии. Она несколько встревоженно улыбнулась и обратилась ко мне:

— Вы меня примете? Я не нарочно.

— Что ж, значит, это сильнее вас.

— Да, это правда так. Это сильнее меня.

— А вы знаете, что психоанализ занимается тем, что сильнее нас?

Девушка прохладно отнеслась к моей интервенции. Более скептически, чем когда-либо, она представила мне свое объяснение, более современное, более «научное», по ее собственному выражению:

— У меня это наследственное, — и бровью не поведя, сказала она.

— Наследственное? Правда? — воскликнула я. Все больше заинтересовываясь происходящим, я обратила внимание на то, что пациентка прячет лицо за завесой волос, что я не вижу ее глаз, а ее руки покрыты многочисленными татуировками.

— Ну да, конечно, это у меня от мамы, — объяснила она. — У мамы проблемы со временем. Вот, например: поскольку родители живут в деревне, вдали от общественного транспорта, она отвозит меня на вокзал и всегда выезжает в последний момент. Она опаздывает. Все время опаздывает. И через раз я пропускаю поезд.

— В самом деле? И что же вы делаете в таком случае?

— Ну вот, это опоздание заставляет меня еще на один день остаться с мамой. Я пропускаю работу, звоню им и говорю, что мне нездоровится. Меня бесит, что она может вот так загнать меня в угол. Я кричу, возражаю... Плачу... Мой отец такой же, как и я: я имею в виду, что у него нет водительских прав.

Сессия заканчивается на этой идентификационной черте с провалившимся отцом, на неспособности анализантки добиться большего, чем отец, превзойти и символически убить его.

Следующая встреча начинается на ура: девушка вспоминает, что мы остановились на чем-то, что касалось ее отца.

— Да, я говорила о нем, но он со мной никогда не говорил. Когда ему нужно ко мне обратиться, он пугает меня и так орет, что я чувствую, будто он вот-вот меня ударит, так я его раздражаю. С одной стороны, я на него похожа, с другой — делаю глупости, как его жена. Он мне отвратителен. Но из-за этого я чувствую себя виноватой. Как же мне плохо из-за моего ужасного характера, мне так грустно, что я хочу убить себя. Я принимаю много «Транксена», который дают разные врачи, не могу без него обходиться, так как мне очень тревожно. Еще я курю… травку… А еще, раз уж я сегодня все вам рассказываю, на вечеринках я принимаю кокаин, он «повеселее». Героин — нет, с этим покончено.

Во время этой сессии я воздержалась от реакции по этому поводу. Что бы я ни сказала, могло дать новый импульс тому, о чем она говорила.

Но зато в следующий раз девушка пришла значительно раньше.

— Я должна извиниться перед родителями. Сегодня, когда мне казалось, что я опаздываю к вам, и я боялась, что вы на меня рассердитесь, то подумала: «Тем хуже, тогда я вообще не пойду на сессию, хватит с меня выставлять себя в плохом свете, лучше я заскочу к родителям». Но затем, поскольку вы не отказываетесь от меня, когда я опаздываю или когда говорю вам, что у меня наркозависимость, я все же решила прийти.

Ставит ли себя эта пациентка бессознательно в эдипальную позицию, идентифицируясь с матерью, чтобы вызвать полные чувств отношения с отцом, гнев которого пугает и очаровывает ее? Ставит ли она меня на место своей матери, у которой есть возможность держать ее подальше от работы, и по этой ли причине приходит на сессию с опозданием? Или на место отца (об этом она расскажет позднее), который мог ударить ее как тогда, когда она была ребенком и не могла самостоятельно вовремя встать, чтобы пойти в школу? Но желая увернуться от того, что ей неприятно, сама того не осознавая, она загоняет себя в ловушку, которой ей хотелось бы избежать: оставаться привязанной к матери из страха перед «всемогуществом» отца. Травма этих ударов, полученных в детстве, когда пациентка была не в состоянии самостоятельно позаботиться о своем пробуждении и уходе в школу, не совпадает ли с фундаментальным фантазмом «ребенка бьют», блокируя возможность автономии субъекта и ставя его в пассивную позицию, от которой пациентка не знает, как избавиться? Не было ли у этой девушки такого момента, как приостановка части ее психической жизни? И когда повторение травмирующей ситуации становится попыткой ей овладеть, не должна ли я принимать это во внимание? Поэтому, вместо того чтобы заставлять анализантку заплатить за задержку сессии, которая была расценена как пропущенная, что могло бы быть воспринято как наказание, и подвергать ее утрате, с которой она пока не в состоянии справиться, было бы разумнее продолжить размышления. Чтобы не поставить под угрозу возможность продолжения лечения, чтобы обезвредить ее привычки, ее симптом, подходящей кажется более тонкая работа, требующая чуткости с моей стороны.

На самом деле, только при условии, что наиболее противоречивые ее проявления будут терпеливо приняты, через какое-то время молодая женщина рискнет говорить чуть больше, чтобы выявить контуры собственного бессознательного желания. И только тогда она сможет задать себе вопрос о причастности к тому, что с ней происходит в ситуации опоздания, которую она считает «наследственной».

Прийти к аналитику и в то же время не осмеливаться включиться в настоящую аналитическую работу может трактоваться как противоречие, скрывающее сингулярность субъекта. Таким образом, психоанализ становится упражнением на терпение как для анализанта, так и для аналитика. Можно ли рассматривать предварительные встречи в том же ключе? Подобные встречи, которые позволяют наметить, поддержать и продолжить возможность аналитической работы, могут длиться от нескольких недель до нескольких месяцев или даже намного дольше. Их продолжительность порой будет зависеть от психической структуры пациента (которую важно найти и исследовать на основании гипотез, принятых и отвергнутых в течение этого периода). Знание психопатологии будет для аналитика значимым подспорьем — не для того, чтобы осудить или навесить ярлыки, помещая анализанта в закрытую ячейку, а для того, чтобы позволить ему правильно позиционировать себя по отношению к возможности обнаружить субъекта знания, принадлежащего ему, субъекта, отличного от знаменитого «собственного я», «места воображаемых приманок» по Лакану. Этот субъект существует во всех структурах: в неврозе, откуда его относительно легко выманить, а также в перверсиях и психозах, откуда извлечь его уже значительно труднее.

Собственное лечение практикующего, посредством которого он проверил бы свое господское влечение, волю к власти и жажду инструментального воздействия на ближнего, свое эдипальное и братское соперничество, а также тревогу перед женским, будет иметь важное значение на протяжении всего анализа, который этот субъект сам будет впоследствии проводить. Он тем лучше будет выполнять функции аналитика, чем лучше его анализ позволит открепиться от воображаемого или действительного «собственного я» его аналитика, утвердить свое желание и не следовать требованию наслаждения Сверх-Я — того, кто только предположительно обладает знанием бессознательного. Уже в предварительных беседах, в самом начале лечения, которое молодой аналитик в свою очередь начнет проводить, эффекты от его собственного анализа — как его начала, так и окончания, — будут проявлять себя как часть анализа. Сколько пациентов, пройдя «пласты» анализа с множеством наших коллег, просят не повторять уже изношенные фразы, предписания, слышанные так много раз? На одной из сессий вместо того, чтобы просто ответить на вопрос, заданный пациентом, я принялась догматически воспроизводить хорошо усвоенный мной урок. Молодой человек резко остановил меня: «Если я решил прийти к вам, то точно не для того, чтобы выслушивать официальные утверждения, которые я слышу повсюду и знаю наизусть...»

Тезис о том, что каждый человек уникален, подразумевает более изобретательный подход к каждому анализанту. Причины некоторых промахов — если мы согласимся их выявить — научат нас крепче держать штурвал.

Каждый анализант требует уникальной сборки лечения, пусть даже, чтобы сориентироваться, аналитик опирается при этом на теоретические универсалии, такие как комплекс Эдипа или комплекс кастрации.

Мы учимся на собственных ошибках, которые часто возникают из-за того, что мы хотим слишком хорошо, а главное, быстро, действовать и не отваживаемся отойти от известных ситуаций. Дестабилизированные агрессивностью будущего анализанта, вместо принятия (поскольку, в конце концов, за это нам и платят) мы хотим срочно поставить «рамку», «границы» и т. д., чего в любом случае можно было бы достигнуть с учетом чуть большего времени и большей доброжелательности, более внимательным и менее авторитарным способом. Диагностика и внушительные знания по аналитической теории должны быть в пределах досягаемости мысли, чтобы позволить аналитику продолжать работу, чтобы позволить происходить анализу, но не для того, чтобы осуждать или стигматизировать того, кто пришел увидеть субъекта, а не робота, и чтобы пришедший тоже мог существовать в качестве субъекта.

Обязательства и чувство вины

Еще одна женщина, молодая мать, доставляла мне неприятности на протяжении нескольких месяцев, без конца меняя время сессий (предлогом тому служили две дочери маленького возраста и должность, связанная с командировками). Содержание первых сессий состояло из бурной критики ее супруга за его неспособность занять место отца и любовника. Подталкиваемая своими родителями, пациентка спешно решает его оставить. В замешательстве я попросила ее немного подождать, прийти и поговорить об этом, прежде чем принимать решение, но она взбунтовалась, запротестовала и в конце концов приступила к действию. В то же время, как женщина хлопнула дверью дома, покидая супруга, она прекратила едва начавшиеся сессии, так как была недовольна мной за то, что я хотела сдержать ее спешку.

Однако через несколько месяцев она вернулась. Эта пациентка всегда находится в угрюмом настроении, ее тон бесстрастен, и на сессиях царит плохо скрываемое безразличие. Частые командировки уводят ее из Парижа, она проводит время в поездах и отелях, в это время дети остаются с ее родителями, «в безопасности», а их отец считается слишком «слабым», чтобы о них позаботиться. Анализантка постоянно со всем этим сталкивается, и на ее лице читается грусть, которую она старается скрыть решительной позицией, оставляющей мало пространства для возможных вопросов.

Я спрашиваю себя, что я могу для нее сделать. Проходят дни, и кажется, все застыло, а я хотела бы продвигаться быстрее! Пациентка читает женские журналы и слышит «дикие» интерпретации, которые циркулируют в обществе и которыми один из школьных психологов потчует ее на всех их встречах; когда молодая женщина поверяет ему свое желание возобновить отношения с отцом своих детей, звучит определение: «Он же ничтожество, этот человек насмехается над вами, это перверзный нарцисс». Затем пациентка ищет в интернете и находит портрет перверта, пугается, плачет… Наши встречи теперь служат тому, чтобы растопить это клише, отказаться от идеалов, построенных на предрассудках, которые легко принять за универсальные истины. Мы должны потратить некоторое время, прежде чем приблизимся к уникальной жизни пациентки, к ее истории, сотканной из стольких оттенков — одни тоньше других.

Время — союзник аналитика. Я отказываюсь от желания столкнуть эту женщину с ее ответственностью (даже если это уже вызывает у меня зуд), потому что вижу, что она уже находится в опасной ситуации. Я чувствую, что желание указать анализантке на вопрос о ее участии и тайном удовлетворении этим новым одиночеством, от которого она страдает, может прервать работу, привести ее к краху. Я знаю, что самое важное, что необходимо для проведения анализа, — это встать на сторону пациентки, просто доброжелательно выслушать ее, не осуждая, установить «стальной», доверительный перенос, являющийся одним из имен любви; перенос для возможности любых свободных ассоциаций, который рано или поздно приведет нас к сути проблемы, как только будет установлен. Я помню — и это меня поддерживает, — что Фрейд тоже не был педагогом, и именно так он изобрел психоанализ.

Я пытаюсь разбить лед, но молодая женщина всегда держится на расстоянии, мало открывается, проявляет большую сдержанность и вновь настойчиво требует инструкций по решению ее проблемы.

— У вас есть какие-нибудь упражнения, которые смогут помочь выбраться из моих черных мыслей? — спрашивает она меня. — Я хочу позитивно настроиться, но не могу этого сделать.

Однажды, после серии вопросов с просьбой рассказать ей, почему она «такая», я ответила довольно нейтральным тоном:

— Вы хотите заставить меня говорить вместо вас, для вас это всегда было и все еще остается слишком опасным?

Молодая женщина сильно покраснела, а затем заявила, что не уверена, что хочет продолжать, потому что «здесь ничего не происходит». И все же она вернулась, после чего последовало сновидение.

В нем присутствует молодой парень, пациентка называет его по имени. А еще она рассказывает о своих переживаниях из-за того, что играла с ним «в доктора», поскольку он попросил взять в рот его половой орган. Ей тогда было 7 лет, а парню — 16.

— Тем не менее я обожаю этого парня, ничего серьезного не произошло, — утверждает она. — И главное, я бы не хотела, чтобы об этом узнали мои родители.

— Почему?

— Из-за этой истории я чувствую себя очень плохой, очень виноватой. Я чувствую себя виноватой, будто ослушалась родителей... Я уже думала об этом в тот момент, когда все это произошло. Я говорила себе: «Ну вот, ты ослушалась матери». Почему я не могла спокойно продолжать есть свои сладости украдкой?

— Есть ваши сладости украдкой? — проговорила я удивленно.

— Да, мама прятала сладости, и это сводило меня с ума... Мне непременно нужно было найти их, как в игре в прятки. Так что я рылась повсюду и ела лакомства, которые находила в шкафу в столовой. Мама была в ярости, и меня всегда сурово наказывали.

— Значит, это было неповиновение вашей матери?

— Да, именно так, с тех пор как случилось то сексуальное происшествие, я уступаю ей при любых обстоятельствах. То, что я сделала, послужило мне уроком: «Никогда больше не покидай родителей, и ты останешься под защитой». Вот, что я себе пообещала.

Внезапно ее охватили сомнения:

— Имел ли тот парень право так поступать? — спросила она. — Мы ведь были детьми.

— Детьми? Вы — да, он — нет, — решительно ответила я. — Кроме того, закон предусматривает наказание за насилие такого рода.

Долг

Как мы видим, вопрос об источниках виновности приводит нас к вопросу: «Кто кого соблазняет?» А также к проблематике долга. Жерар Помье различает два долга: символический и воображаемый. Воображаемый долг состоит в том, чтобы обеспечивать наслаждение Другого, оставаться в позиции жертвы, отказываясь от разделения с желанием этого Другого — социальным, семейным желанием, даже если оно становится смертоносным. Символический долг связан с символическим убийством отца первобытной орды, признанием его несуществования. Его разрешение состоит в том, чтобы взять имя, выводящее субъекта за рамки поколений. Это дает возможность говорить от своего имени, основываясь на другом видении, принимая во внимание элементы новой жизни, отличные от той жизни, которую нам прочили те, кто нам предшествовал. Символический долг подразумевает желание субъекта. Родительский дар, дар жизни буквально пробуждает чувство долга у ребенка, который пытается оплатить его, подчиняясь желанию родителей. Но долг жизни не может быть оплачен: нужно было бы умереть, чтобы его погасить; но он может сделать субъекта больным, требуя сохранять веру в абсурдный, несуществующий идеал Другого как носителя нерушимой истины. В отличие от воображаемого, символический долг требует не возвращения долга жизни родителям, а дара, который будет сделан следующему поколению. Ребенку не нужно жертвовать своим существованием, чтобы во что бы то ни стало соответствовать ожиданиям родителей, порой лишающим возможности распоряжаться собой. Он должен жить свою жизнь.

Дар жизни безвозмезден. Желание до конца выплатить этот долг означало бы вернуть родителям ту жизнь, которую они нам дали, то есть умереть. Воображаемый долг изнурителен, поскольку неугасим и невозвратен, что бы ни предпринимал сам субъект.

Мне кажется, что различие между этими двумя видами долга является существенным в проведении лечения. Пришедшая ко мне женщина, несомненно, стала жертвой недопустимого насилия, откуда же тогда это чувство стыда и вины, которое и сегодня омрачает ее жизнь?

— Я не хотела делиться с братьями и сестрами конфетами и сладостями, то же самое происходит с дочерьми… Я хочу, чтобы все они были только моими, — заявила анализантка.

Ее дочери... Разве ребенок не приходит в данном случае на место воображаемого фаллоса, воздвигнутого в ее честь и полностью принадлежащего пациентке? Или, точнее, как фаллос частичного, орального, влечения, принадлежащий и предоставленный ее матери? Или, в другом ракурсе, как ребенок, подаренный отцу?

Женщина признается, что совершает благое дело для своих дочерей, предоставляя им сильный и непоколебимый отцовский авторитет:

— С моим отцом не забалуешь, — говорит она, — даже я подчиняюсь его распоряжениям.

— Ваши родители помогают вам материально?

— Нет, я работаю.

— Тогда что же?

— Да, но я не могу поступить так с отцом и забрать детей; если лишить его этого занятия, ему будет очень плохо. Кроме того, он говорит, что я транжира, и я не уверена, что справлюсь со всем самостоятельно.

Несколько месяцев спустя, после одной из сессий, ей приснился сон про меня: я была в платье ее дочери, также там были ее родители и хотели отвезти меня посмотреть их дом. Сама пациентка находилась там и искала свою комнату, которой не существовало. Стол был накрыт, но тарелки для нее не хватало. На одной из дочерей было платье с цветочным рисунком, дочь стояла посреди дома, а мама пациентки за ней ухаживала. Кто-то постучался в дверь, но мать не открыла.

— Трудно быть матерью-одиночкой, — вздохнула анализантка. — Моя мама решает, как воспитывать детей, как если бы они были моими младшими сестрами.

— Это ваша мать приняла решение о вашем расставании с мужем?

— Нет-нет, это я и мой отец; он сказал, что малышкам нужна настоящая отцовская рука, что мой мужчина — «слабак», а сама я не справлюсь. Это правда, с тех пор как я родила, муж больше не желал меня, был отстраненным, холодным, невыносимым, я думаю, у него была депрессия, к тому же он лишился работы. Это разозлило родителей, и они не хотели, чтобы я его поддерживала. Вот так. Но я думаю, что сейчас в каком-то смысле довольна, поскольку так я не должна делить своих дочерей; и они больше мои, чем его. Если он выйдет из депрессии, то сможет забрать их у меня.

— Но это же их отец!

— Я знаю, но что же делать, ведь я по-прежнему считаю, что дети только мои.

Я остановила сессию на этом самоуверенном заявлении. Больше я ничего ей не сказала, хотя очевидно, что там произошло нечто важное. Ассоциации, которые возникнут впоследствии, поставят пациентку перед истиной, которую она не хотела видеть. Ставка на то, чтобы не делить детей с их отцом, так как они «все» ее, поставила ее в забавное положение, поскольку она передала место матери «над всеми» своей собственной маме.

— В жизни все противоположно сновидению: родители водят моих детей в школу, а я остаюсь дома одна, потому что нужно заниматься уборкой; это моя обязанность, будто я самая младшая…

Отметив это, она заплакала:

— Возможно, вы приснились мне после того, как мама объявила, что хочет приехать к вам, что тоже хотела бы поговорить с вами. Но я с этим не согласна…

Перенос уже здесь. Эквивалентность ее аппетита к сладостям, нежелание делиться ими с братьями и сестрами и нынешнее нежелание «делиться» дочерьми с их отцом указывает на путь, который мог бы облегчить ее вину, если бы ей удалось вступить в символический долг. Чувство вины и стыда, которое пациентка несет за насилие, которому подвергалась, может ослабнуть, стать менее обременительным. Она понимает, что выстраивает свое место в качестве субъекта, приходя на эти сессии. Анализ может начаться.

— Это здесь лежат?.. — спросила она меня, глядя на кушетку.

— Можете лечь, как только вы захотите, — сказала я ей.

Этот опыт научил меня детально все исследовать и иногда долго ждать, прежде чем я выясню, не только с какой структурой, но и с какими жизненными обстоятельствами, с какими страданиями я столкнулась, перед тем как осуществить акт, сделать интерпретацию или дать комментарий.

В действительности то, что вредит психоанализу больше, чем все его внешние противники, так это желание оставаться в тоске по «тому же самому», не соглашаясь завершить траур по ушедшим временам. Тем не менее принятие отличного и жажда нового должны найти свое место; материалы, имеющиеся в нашем распоряжении, богаты и ценны, и мы должны сохранить их основные линии, отпустив святые мощи, за которые цепляемся: психоаналитическая теория уполномочивает все это, и кроме того, ее конструкция полностью ориентирована на смысл, который позволяет неизвестному знанию всегда находить своего субъекта удивительным.

Ссылка на оригинал статьи:

https://www.cairn.info/revue-la-clinique-lacanienne-2013-2-page-25.htm

Работа над статьей — участники

семинара по переводам психоаналитических текстов

Текст перевода представлен для ознакомления,

переводчики не извлекают никакой коммерческой выгоды

и не преследуют цели его распространения.